Виталий Раздольский
Египетский папирус – рецепт бессмертия
Повесть
«Мир – сумма парадоксов, странных
совпадений и немыслимых случайностей»
1.
Ещё недавно Михаил Гольдин был весёлым рыжим верзилой, заядлым альпинистом и героем дружеских застолий, опровергая тем самым житейское заблуждение, будто молодая элита академической науки – высоколобая дрянь и скукари.
Но когда живёшь в стране, способной только удивлять, рано или поздно становишься задумчивым. И говоришь себе: да пошли вы все на хер! Отвлекусь-ка я на хорошее. Хорошего хватало. К тридцати годам Михаил Гольдин защитил докторскую и возглавил одно из подразделений московского Института патологии мозга.
Уберечь себя от курьёзных впечатлений, однако, не удавалось. И когда в некий ненастный весенний вечерок у него потребовали поделиться «элексиром бессмертия», который он, якобы, сотворил со своими коллегами, даже отвыкший удивляться Рыжуха оторопел.
Тем более, что вопрошавшая не походила на идиотку. Перед ним сидела козырная дама из породы тех, кого московские сквернословы называют «баба с яйцами».
Вдова миллиардера Бузуева – Клавдия Петровна ещё недавно процветала. Овдовев, она прославилась благотворительностью. Всячески способствовала Михаилу и его группе в приобретении импортного оборудования для трёх лабораторий. Фактически на эти спонсорские Институту и удавалось тянуть свои научные программы в самые сволочные для российской науки годы.
Поэтому просто встать и оборвать дурацкий разговор Михаил не мог.
- Элексир бессмертия? – переспросил он, – Это... шутка?
Но дама не шутила.
- У меня, знаете ли, сейчас некие сложности… То есть, я почти разорена. Но сейчас я не от своего имени. Есть люди, которые не пожалеют одного-двух «круглых» для вас и сверх того – всей команде… Я знаю, – голос её опустился до доверительного шёпота, – Вы синтезировали некое средство, отменяющее старение. Вы держите всё это в глубокой тайне во избежание провокаций и прочего… И правильно! Но, мне можно довериться.
Михаил попытался объяснить «козырной даме», что она пребывает в заблуждении, что серьёзная наука отрицает саму возможность создания чего-либо подобного, что речь может идти всего лишь о продлении жизненных циклов. Затормозить старение. Не более того.
- Вы меня за дурочку держите? – вспылила дама, – Что вы мне башку морочите! Врёте и скрытничаете!
Резко дёрнувшись, она встала и удалилась, виляя увесистыми бёдрами.
Разговор этот случился в институтском кафе, где вечерами было пусто, пахло пирожками и подгоревшим кофе.
Как выяснилось позднее, Клавдия Петровна атаковала странной своей просьбой и второго из руководителей гольдинской группы, Николая Лисковецкого. Но понимание нашла она только у Леонида Петряя, прозванного друзьями «Размазнёй» как раз за полную неспособность отказать кому бы то ни было в чём бы то ни было.
2.
Их было трое. «Рыжуха» Михаил Гольдин, пижон Николай Лисковецкий и тихоня Леонид Петряй. Трое друзей, три судьбы, три характера... Общей была только их фанатическая преданность науке.
В Институте богатом на колоритные физиономии, эти трое числились в самых колоритных. Со студенческих вечеринок, аспирантских застолий принесли они в тесный мирок академического болота стихию весёлого озорства.
Остроумная шутка ценилась отныне в этих стенах не менее научных дерзаний. Презиралась банальность. Отвергалась пошлость. Самые молодые из лидеров московской научной элиты, – насмешники и дерзатели, ещё недавно процветали всем и себе на радость.
Больше всех усердствовал по части озорства Николай Лисковецкий. Обожал, как шутили друзья, «чудить из себя невообразимое». То вдруг являлся на строгое совещание в немыслимой бабьей кофте и с серьгой в ухе, – красавчиком нетрадиционной ориентации, повергая в отчаянье хорошеньких лаборанток и солидных академиков.
- Не верьте! – хохотал Михаил, – Изображает!
И точно. Уже на следующий день Николай представал перед коллективом своих поклонниц и руководством лихим мужланом. Басил грубости через губу, поменяв вместе с нарядом и голос, и причёску.
- Колька! – кричал ему Михаил, – Ты похоронил в себе артиста!
Так с тех пор за Николаем и закрепилось – «наш артист».
Великолепно сработалась эта тройка и в работе. Хорошо дополняли друг друга. Блистателен был Николай Лисковецкий не только в шалостях, но и в самых трудных экспериментах, безупречен в теории Леонид Петряй. Мотором же этой троицы, её двигателем и стратегом был шумный и волевой Михаил Гольдин. Как никто другой умел он отстоять интересы трёх своих лабораторий. Наорать, напугать, наскандалить во всех кабинетах на любом уровне. Без этого всегда затруднительно было обеспечивать свою группу средствами и необходимой аппаратурой.
И только друзья знали, какой за этой свирепой рожей рыжего верзилы скрывается, в сущности, добряк и милосердец.
Самым заурядным и невзрачным в этой троице выглядел Леонид Петряй. Между тем, как раз он, как никто из сотен коллег, был «человеком-тайной».
- Умеете ли вы играть на скрипке?
- Не знаю. Не пробовал.
Смысл этой немудрящей шутки очевиден. Любому деянию в искусстве или науке предпослан тяжкий труд овладения ремеслом. Всё прочее по этой части – баловство и суетность, ибо талант – всего лишь выстраданная вершина (сначала мозоли, потом ноктюрны). А уж в экспериментальной науке, тем более. Когда речь идёт о такой тёмной материи как «функциональные тайны человеческого мозга». Без запаса опровергнутых гипотез, не владея точным исследовательским аппаратом сюда и соваться нечего.
Но мамаша-природа прописных истин не терпит. И порой, в посрамление очевидному, выталкивает на свет Божий нечто нетипическое. Таким нетипичным курьёзом и был застрявший в безвестности, скромнейший из скромных, Лёнечка Петряй.
С раннего детства ставил он в тупик воспитателей, учителей и собственную мамашу – врача-невролога. Вера Ксаверьевна считала, что ранняя, бьющая в разные стороны одарённость сына граничит с патологией. И прежде чем им займутся учителя, стоит над ним поусердствовать медикам. Этим и надломила она и без того хрупкую психику сына. Усомнившимся ребёнком он так и произрастал до зрелых лет.
Университет закончил сам себе на удивление, в двадцать. В двадцать два стал доцентом, как бы не слишком напрягаясь. И так же, без усилий, сделался любимцем муз.
Единственное, на чём природа сэкономила в его случае, – не оснастила вундеркинда подобающим самолюбием, мужским характером и умением постоять за себя.
Что получилось в итоге? Получилась, грубо говоря, та самая размазня. И, будучи, несомненно, гением, затаился он в ординарных сотрудниках знаменитого московского коллектива. Стал он для друзей и коллег рабочей лошадкой. За кого-то писал диссертации, кому-то подбирал материалы.
- Лёнчик, ты мне друг? Ты знаешь, у меня в октябре защита, а у меня ещё конь не валялся… Жена беременная… Будь другом, поднажми!
И он «поднажимал», оставаясь всегда в тени и без претензий. Казалось, что ему хватает азарта доказывать диапазон своих возможностей исключительно только самому себе.
Михаил нещадно поругивал за это друга.
- Ты думаешь, благодетельствуешь? Ты развращаешь. Эти, за кого ты ишачишь, тебя же презирают.
Леонид только беспомощно улыбался. И скрытен был.
Ни Михаил, никто из друзей или коллег так никогда и не узнали другой грани «ущербности» Петряя. Дело в том, что рано и, казалось бы, успешно определившись со своим призванием, он продолжал метаться между науками и едва ли не всеми мыслимыми видами и подвидами искусств.
Простодушно стесняясь своей универсальной одарённости, ощущая её как проклятье, пряча её ото всех и от самого себя, он не в силах был себя перебороть. Она рвалась наружу, требовала воплощений. Благо на этот случай всегда хватало ретивых посредников, готовых под собственным именем пускать в оборот сотворённые Леонидом между делом поразительные по таланту и новизне картины, сюжеты, сценарии и ноктюрны.
Главным же импресарио подобных сделок стала бывшая жена Петряя, деловая и хваткая Вероника Талызина. Проживала она по большей части в своём домике под Женевой вместе с их дочуркой Лидочкой. И, пользуясь покладистостью своего бывшего супруга, изымала все его доходы от тайных операций, гонораров и прочего, в свою пользу. В Москву наведывалась только чтобы «подоить» бывшего супруга. После чего бойко торговала его творениями на всех перекрёстках Европы и Америки. Вела строгий контроль и учёт таким сделкам. Ей самой известность была не нужна. Только деньги. И уж тут своего она не упускала.
3.
Была у Лёнечки Петряя ещё одна тайна, глубоко упрятанная ото всех. Тайна, накрепко повязавшая этого вундеркинда с одним из самых знаменитых психобиологов России – академиком Горевым, главой московского Института патологии мозга.
Глубоко почитаемый всеми, от самых сопливых до почтенных, внушавший восхищение даже охальникам гольдинской команды, Борис Аркадьевич Горевой был страдальцем, отягощённым множеством комплексов.
Понимая, что никто не виноват в том, что он так рано облысел, что ему открыто изменяет его жена Мелиса, что доктора обрекли его на мужское угасание, он всех подозревал в посягательствах на его авторитет.
Вторым из его комплексов было то, что, будучи сам евреем, он был... юдофобом. С содроганием и отвращением вспоминал своё детство в многоголосой еврейской семейке. Едва оперившись, порвал он всякие отношения со своим отцом и братьями, упорхнув из Сызрани доучиваться в Москву. И всюду, где удавалось, выступал с гневным осуждением «сионистских происков» и «израильский военщины». Потихоньку выжил из Института всех «носоватых». А Михаила Гольдина терпел только ввиду шумной его полезности.
А когда шалопаи из банды Сёмки Хлыща избили старика Ларца и пытались изнасиловать его внучку, Борис Аркадьевич ринулся не на защиту своего бывшего сотрудника, а на защиту его обидчиков.
- Мальчики не виноваты! – кричал он на суде, – Их долго унижали. У них было тяжёлое детство. Я говорил с их родителями. Они рыдают!
Мальчиков кое-как оправдали. И они, в благодарность «полезному еврею» в ту же ночь изгадили похабщиной его «мерседесик».
После того случая, естественно, он возненавидел евреев ещё больше.
Но Леонида Петряя Горевой ненавидел за иное.
Не мог он простить этому «сопляку», что последним достижением, прославившим Институт и прогремевшим на весь мир, и присвоенным Горевым, Борис Аркадьевич обязан тому же Петряю.
Ему, «учёному с мировым именем», было невыносимо осознавать что он, в сущности, давно и окончательно импотент и ворюга.
Да, как ни курьёзно это сознавать, но безымянный «любимец муз» Леонид Петряй был сверх того ещё и великим учёным. «Такого не бывает!», – скажет нам любой серьёзный психолог. И будет прав! Но, увы, многое из того, чего не могло, казалось бы, быть, случается – в посрамление здравому смыслу.
И хотя Петряй никогда, ни словом, ни намёком не заявлял Горевому претензий на соавторство, хотя для Гольдина и Лисковецкого Борис Аркадьевич оставался непререкаемым авторитетом, академик страдал. Страдал, тяжко завидуя юности и таланту этих троих. Страдал, понимая, что только блистательная стратегия научных поисков группы Михаила Гольдина держит ещё на плаву громоздкую и неуклюжую, перегруженную старцами баржу академического Института.
4.
Так было ещё недавно.
Сейчас же Михаил Гольдин после разговора с Бузуевой посиживал в пустом кафе над чашкой остывшего кофе, одолеваемый невесёлыми мыслями.
Казалось бы, для депрессии не было оснований. Жизнь удалась. Престижная команда, интереснейшее поле исследований в одной из самых загадочных областей нейробиологии. А на душе было слякотно. Идиотский разговор с напористой вдовицей следовало бы переплюнуть и забыть. Но разговор тот только усугублял некое тоскливое размышление, мучившее Михаила последнее время.
То ли сон, то ли некое наваждение стало преследовать и угнетать Рыжуху-Михаила.
Огромный корабль по имени Земля, оснащённый всеми причудами века, снаряженный такими же, как он магистрами высоких технологий, захвачен бандами свирепых недоумков. Они дерутся на палубах, бесчинствуют у руля, возле приборов точнейшей навигации. Ясно, что рано или поздно погубят они, опрокинут или взорвут корабль.
Михаил хочет крикнуть: «Опомнитесь! Отойдите от пультов!..»
Но его никто не слышит.
Он мечется по палубе, запертый со всех сторон, обречённый лишь бессильно наблюдать, как шайки дикарей неистовствуют на обречённом судне.
Когда решился он поделиться своей печалью с друзьями, в маленькой ординаторской Четвёртой лаборатории повисло молчание.
- Не кажется ли вам, парни, что жутковато оторвались мы от современников?
И по опущенным понуро головам друзей, молодой элиты российской науки, Михаил понял, – подобные видения последних месяцев мучают не его одного. И не только на родине.
Встречаясь с коллегами Европы, Азии, Америки, свободный в языках и единый с ними в интересах, Михаил ощущал себя своим среди своих. А погружаясь в житейскую суету текущей политики по обе стороны океана всякий раз нырял в нечто тёмное, липкое и враждебное.
Дремучее средневековье в лохмотьях самых диких суеверий бурлило и кипело за порогами их лабораторий и цитаделей.
Колдуя около приборов и сложнейших установок, всё глубже погружаясь в бездны мироздания, коллеги Михаила в любых частях света всё чаще задумывались о подступающем крушении Великой Цивилизации, сорвавшейся с тормозов и идущей вразнос.
Потрясением последних дней стал для Михаила тот вечер, когда это «тёмное» ворвалось в его семейный уют.
Его умница-жена, его Клава, подалась в богомолки, зачастила на церковные службы, завела духовника. И однажды заговорила о... монашестве.
Михаил понимал, жена тяжело переживает смерть их годовалого Мишеньки. Малыш умер скоропостижно, едва дотянув до годика. Но поверить, что горе толкнёт жену под церковные своды?..
- Клава, любушка, – недоумевал он, – Ты же кончала физмат! Какие молитвы?!
- Посмеешь запретить? – поджав губы, процедила Клава, – Да, уверовала. А почему бы мне не уверовать? Что ты, «учёный жук», можешь противопоставить той ясности? Десяток дрянных формул?
Михаил понимал, – спорить в этих случаях бесполезно.
Когда пятилетний ребёнок играет в куклы, – это нормально.
Когда одичавший фанатик именем своего бога сеет смерть – это политика.
Но когда умудрённая образованием, современная баба ищет утешение в сказках, – это помрачение.
Оборвав разговор, жена ушла, оставив Михаила в тягостном недоумении.
С того вечера «Рыжуха» затосковал всерьёз, возможно впервые в жизни. Единственный человек, кому он решился бы доверить свои семейные печали, была покойница-мать. Но, увы! Когда, его отец, кадровый военный, ушёл из семьи и сгинул где-то «на северах», мать тогда же, поседев в одночасье, вскоре слегла и уже не встала, окончательно осиротив сына.
Казалось бы, давно не мальчик. Умудрённый мужик. И всё же, бывают, минуты, когда и мужику более всего не хватает такой малости как материнское утешение.
5.
…А «тёмное» подступало со всех сторон.
Всё чаще врывалось оно и в стены родного Института. Атаковало угрозами православных черносотенцев, нахрапом кликуш-юродивых, то ли церковников, то ли колдунов, поощряемых властью.
Появлению этого курьёзного персонажа предшествовал звонок из Президиума Академии наук:
- Коллега, говорят, вы там завершаете опыты по какому-то эликсиру?..
«Вот оно, опять!», – подумал Михаил, вспомнив разговор с «козырной дамой».
- Подошлём вам занятную фигуру. У этого старца есть, якобы, какой-то документ того же профиля. Просит о встрече и взаимной экспертизе. На шарлатана не похож. Заслуженный человек, профессор-египтолог. Вы уж отнеситесь по-человечески.
- А что там у него? – поинтересовался Михаил.
- Сенсацию какую-то вычитал в своих папирусах. И касается она… Одним словом, он сам вам расскажет. Дайте ему заключение, без этого не уймётся. Цепкость фантастическая.
Так оно и замаячило. И столько раз опровергнутая, столько раз осмеянная отсебятина доморощенных «алхимиков» от медицины, как оказалось, чарует теперь не только блаженных старичков, но и бывших профессоров.
Михаил объяснил своим коллегам суть предстоящей экспертизы.
Услышав, что в середине рабочего дня их отвлекают на встречу с искателем египетских древностей, завлабы рассвирепели. Уточнив однако, что разговор пойдёт ни более и не менее как о «переселении душ», перестроились на игривый лад.
Местом действия определили Малую верхнюю аудиторию, где обычно вершились семинары. Мог ли кто-нибудь в тот час предвидеть, какой круговертью обернётся вся эта история, выглядевшая поначалу всего лишь скверным анекдотом?
Послушать занятного профессора, кроме своих, пришли лаборанты из Инженерной, кое-кто из администрации... Проявил интерес даже институтский юрист Данилевский.
Блестящего говоруна Данилевского называли «юристом-юристов». Помимо адвокатской практики преподавал он где-то на одной из кафедр международное право и считался в академических кругах глубоким знатоком в своей области.
…Ветхий старикан в потёртой курточке с не застёгнутым портфелем, набитым какими-то бумагами, доковылял до кафедры.
- Семёнов Семён Арнольдович, – представился он и подозрительно оглядел собравшихся («Пацаны какие-то… Кто ж тут за главного?.. Этот «рыжий-конопатый» что ли?»)
- Хотелось бы узнать, с кем имею честь? Студенты что ли?..
- Никак нет, – отозвался «рыжий-конопатый», сидевший во главе профессорского стола. – Коренные доктора наук. Специально отбирали. Двое кудрявых слева от меня – завлабы моей группы, – Николай Лисковецкий и Леонид Петряй. Далее – прочие наши сотрудники со степенями и без оных. Нынче-то академическая наука помолодела, Семён Арнольдович. В ваше-то время, коли профессор, то уж непременно плешивый. А нынче? Только вчерась от маминой соски, а глядишь – уже и академик академии наук. Да и не одной, а двух своих и одной королевской. А за пазухой у него – трёхмерная модель нейронов человеческого мозга. Непосредственно же перед Вами, – Михаил поднялся во весь свой великолепный рост, – Михаил Гольдин, глава экспертной группы и тоже, с вашего разрешения, доктор наук.
Старик удовлетворённо кивнул:
- Это Вы точно, про плешивую профессуру.
Он горестно вздохнул и заскрипел про своё.
С первых же слов стало ясно, – египтолог, а ныне ветеран науки, замахнулся на великое.
- Мне на ваш Институт указали, как на близкий по профилю моему открытию. Синтезировали вы вроде бы некое средство, отменяющее старение?
«О, Господи! – подумал Михаил, – Кто же распускает эти слухи?..»
- Если так, – внедрялся Семёнов, – Мы с вами с разных сторон подобрались к одной и той же загадке. Усугубив ваши достижения моей сенсацией, мы подарим человечеству не более и ни менее как «рецепт бессмертия».
Гость извлёк из портфеля очки, алебастровую шкатулочку, покопался в ней и снова заскрипел простуженным баритоном.
- Бытует мнение, что время гениальных одиночек на нашем поприще миновало. Нынче, мол, в психосознании всё решают научные коллективы. Не спорю. Так было ещё вчера. Сегодня же, в области, например, египетской шифроматики, мы господа, на пороге гениальных озарений. Один такой одинокий гений, замечу без ложной скромности, перед вами! И нам вместе остаётся сделать всё возможное, чтобы свою гениальность не употребил он во зло.
- Постараемся! – бодро отозвался Михаил, – С гениями, надо признать, доселе сопрягаться не случалось. Но уж как-нибудь одолеем.
Семёнов поднял над головой лоскут пергамента.
- Этот папирус попал в мои руки случайно. На одном из каирских базаров мне продал его когда-то антиквар, не подозревавший о его уникальности. Собственно, продал-то он мне вот эту алебастровую шкатулку. А документ был упрятан за её двойным дном. Десять лет потратил я на то, чтобы расшифровать и разобраться. А расшифровав, был потрясён!.. Из текста следовало, что верховные жрецы Древнего Царства владели некой манипуляцией, если угодно, заклинанием, с помощью которого умудрялись перемещать то, что мы называем человеческой личностью, из одной телесной субстанции в иную. Иначе говоря, в клочке папируса, который я держу в руке, утверждается, что жрецы-мистики заупокойного культа обрели в своё время возможность продлевать земное существование человека до ста и более лет. Тут приведено и само заклинание из двух слов на древнеегипетском, разумеется... Возможно ли? – спросил я себя. Чтобы одной фразой?.. Однако, изучив не менее сотни документов того временя, осмелюсь утверждать: это не миф и не легенда. В моих руках рецепт личного бессмертия. И вы, господа, самые первые из современников, кому решился я доверить эту тайну.
Дружный взрыв хохота, которым было встречено это утверждение, не смутил Семёнова.
- Понимаю, – спокойно продолжил он, – Здравый смысл негодует. Здравый смысл кричит: такого не может быть! Но, господа учёные, припомните, сколько раз вы сами посрамляли здравый смысл откровениями науки?.. Не здравый ли смысл отправлял когда-то на костёр галилеев и коперников?
- В самом деле, коллеги, – поддержал гостя Михаил, – Проявим деликатность. Снизойдём и дослушаем.
- Именно так, господа! – подхватил гость, – Одной фразой как ключом, открываем мы тёмную резервную зону человеческого мозга. Произнесённая внятно, она даёт возможность тасовать то, что мы именуем личностью. Произнесённая в обратной транскрипции, она восстанавливает баланс… Я воспроизвёл этот текст тут же на папирусе латинским шрифтом. Теперь достаточно соединить два фрагмента папируса, и фраза становится заклинанием. Именно так жрецы-амиты, сбрасывая с себя одряхлевшую плоть как изношенную одежду, творили бессмертие. Так, если верить погребальным текстам, фараон одной из династий III тысячелетия до нашей эры Снефру прожил невероятную, просто фантастическую по срокам жизнь и погиб в бою от удара мечом. Принято было считать, что это всего лишь ошибка писцов. Тем более, что уже через поколение этот феномен исчезает. Не повторяясь более ни разу! Сегодня, я получил основание считать, что чьим-то тайным промыслом папирус был похищен, перепрятан, а позднее забыт и утрачен навсегда. И понадобился плешивый чудак Семёнов, чтобы спустя несколько тысячелетий возродить документ и, возможно, очеловечить. Я сказал себе: ты не имеешь права и дальше таить эту сенсацию. Но, для начала, прежде всего, надо подвергнуть её глубокой научной экспертизе. Ибо рисков тут не меньше, чем обретений. Легко представить себе престарелого негодяя, одержимого страстью омолодить себя, готового ради этого на любое преступление.
Он понурился. На глазах проступили слёзы.
- Страшно стареть, господа…
Он тяжело вздохнул:
- По себе могу сказать, в такие ветхие года ни о чём не думается так пристально, кроме как о том, чтобы уцелеть. Другое дело, какой ценой?.. И ведь не страхом бываешь обуян утраты плоти, а обидой потерять вместе с мешком этого дерьма уникальную личность. И, дерзкая мысль: если у тебя в руках этот рецепт, почему бы хитростью или подкупом, не определить себе в доноры некую юную особь и не перевоплотиться?.. Нет, говорю я себе. Не посмеешь, пока не обоснуешь! Честно... На благо всем, ради величия науки. Хотя и тут не всё просто. Какое благо возможно в этом случае для всех? Прибегнув к массовому омоложению, не создадим ли мы «элиту бессмертных» и безучастное большинство, которое, размножаясь, должно снова и снова поставлять нам цвет молодёжи, на плечи которых мы будем сбрасывать свои ветхие тела?.. Даже если до этого далеко и мы только на пороге этой тайны, задуматься над этим стоит. Слишком дорого обходятся, порой человечеству, наши озарения. Давайте же со всей осторожностью. План совместных экспериментов…
Он бросил вопросительный взгляд в сторону Михаила.
- Пощадите, Семён Арнольдович, – отозвался тот, – Какие совместные? На своё-то, насущное не хватает ни времени, ни ресурсов. Ограничимся пока обсуждением. Николай, – повернулся он к Лисковецкому, – Начни-ка ты. У меня как-то отшибло…
Николай, застигнутый врасплох за чтением каких-то записей, однако с ходу подключился.
- Итак, – уточнил он, – С помощью некой громогласной фразы одна человеческая плоть переселяется в другую? Вы это всерьёз, профессор? Вы нас не разыгрываете?..
- Не отвергайте с порога, как бы нелепо это не выглядело, – взмолился Семёнов.
- Вы же солидный человек, профессор! Не бабушка на завалинке. Как можете Вы утешаться подобным?
- Поверьте, сам говорил себе то же самое, пока не убедился насколько всё серьёзно.
- Тогда не обижайтесь, Семён Арнольдович, если мы будем категоричны. Мы с Вами как-то на разных языках... Для нас нейробиология, биохимия, биофизика, вирусология – области, не имеющие ничего общего с магией. Мы нынче по уши в постулатах молекулярной биологии и биохимии, а вы к нам с переселением душ. Неловко как-то даже повторять очевидное.
Человеческая личность – сложнейший психофизиологический инструмент, никаким реинкарнациям, увы, недоступный.
Семёнов как-то обречённо покивал.
- Удосужьтесь хотя бы проверить, – настаивал он, – А уж там и посмеёмся вместе.
- Прогнозы такого рода у нас решаются коллегиально, – пояснил Николай, – Пусть коллеги рассудят. Я лично не вижу ни малейших оснований для лабораторных или иных упражнений с вашим папирусом.
- Примите это, профессор как наше общее мнение, – завершил разговор Михаил, – Если хотите, можете что-либо добавить. Возразить...
Возражать гость, судя по всему, не собирался.
- Сейчас вы меня прогоните, – сказал он, – Гоните. Но глядите, юноши, не накажет ли вас судьба за самодовольство? Глухая тайна естества стучится в двери ваших лабораторий, а вы мне прописи читаете.
Дрожащими руками он стал убирать в портфель страницы своей рукописи. Уронив два листка на пол, нагнулся, чтобы поднять их и... рухнул на колени. Сидевший близко Петряй помог ему подняться. Старик тихонько постанывал и бормотал невнятное:
- Я знал, мне не простится… Но, я должен был… Возьмите это! – совал он Леониду папирусный коробок, – Припрячьте…
Пока его укладывали, Семёнов потерял сознание. Вызвали скорую. А через час стало известно, что Семён Арнольдович Семёнов скончался в больнице, не приходя в сознание.
6.
Сама встреча и нелепая смерть египтолога впечатлила в Институте всех. Больше всех впечатлился Леонид. Даже слезу уронил.
- Нехорошо, коллеги! – повторял он, – Нельзя было так. Жестоко!.. Жестоко обошлись. Убили мы его.
- Уймись, Леонид! – одёрнул его Михаил. – Что не так? А как надо было? Принять на веру его галиматью?
- Всё равно, жестоко, жестоко, – твердил тот.
- Надо бы позвонить кому-нибудь из его родни, посочувствовать... Помочь, если требуется.
- Звонили уже, – вмешался Данилевский, – Навели справки. Нет у него в Москве никого. Снимал угол где-то в Химках. По паспорту киевлянин. Попробуем через посольство.
И он сочувственно обнял Петряя за плечи.
- Ну что Вы так уж, голубчик?.. Ну, жалко, конечно. Но придурочный же старикан... И сильно в годах.
Главный юрист был тоже незаурядным человеком. Хвостом тянулось за ним много всякого. Лет пять тому назад сделал он блестящую карьеру, дорос до советника в юридическом управлении администрации Президента, заработал кличку «Приват-холуй Его Превосходительства». Стал вовсе нерукопожатным.
Вдруг что-то надломилось. Ушёл в отрыв. Прибился к «учёному кругу». Напросился на самую неприметную для государственника должность, оговорив себе только зарубежные вояжи по делам «Международной ассоциации юристов».
…Так завершилась та встреча. И скоро забылась бы всеми в суете-сует, не обернись она вдруг ещё одним причудливым событием, героем которого стал Данилевский. То есть, именно тогда, когда все решили, что сюжет с папирусом заглох, исчерпав себя, случилось нечто.
В тот день, заглянувшие в Лабораторию психосинтеза лаборанты голдинской группы заметили постороннюю женщину, которая рылась в бумагах и тихо матерясь, приговаривала:
- Перепрятал, стервец… Куда же он его перепрятал?
Услышав голоса за спиной, посторонняя обернулась, и лаборанты узнали в посторонней ту самую Бузуеву, даму в Институте всем известную. Спонсоршу легко было представить в Административном корпусе. Но не в лабораториях.
- Клавдия Петровна, что вы тут делаете?! – обескуражились лаборанты.
Оглядев вошедших, дама тяжело вздохнула, смахнула слезинку и понесла вдруг такую бредовую дичь, что присутствующие остолбенели:
- Дорогие мои, начнём с того, что я вовсе не Клавдия Петровна. Я несчастный ваш коллега, точнее, юрист Данилевский Виктор Петрович. И женское моё естество – не более чем злодейская акция кого-то из ваших изуверов от науки. Я жертва преступных манипуляций. Случилось именно то, от чего предостерегал нас тот колдун, Семёнов.
- Что она несёт?! – переспрашивали сотрудники, – Какие манипуляции?..
- Да это один из них! – завизжала вдруг она, – И я только первая жертва. Эта Бузуева знала, что я должен был улетать в Штаты. А этой мерзавке надо было срочно смыться из Москвы. И вот теперь она с моими документами и с моей рожей летит во Фриско, а я… – И тут она зарыдала.
Позвали Михаила. Тот с ходу упростил разговор:
- Клавдия Петровна, сейчас же прекратите истерику! Семёнов благополучно помер и не менее благополучно похоронен.
- А папирус?.. Кто из ваших пустил его в ход?..
- Хватит лепить дурочку, тётенька! – оборвал Михаил, – Запутались с кредитами, залезли в долги и решили отыграться в нетях? При чём тут псих с папирусом?.. Папирус у Петряя в сейфе и никто не мог им воспользоваться.
- Вы все в сговоре. Эта баба!.. Она хорошо заплатила. Я же сам вёл её дела, помог избежать ареста имущества. Мне и в голову бы не пришло, что она может посягнуть на меня.
- Или Вы прекратите повторять чушь, или мы сейчас же сдадим вас психиатрам! – резанул напрямик Михаил, – Или Вы предпочитаете сразу в полицию?
- Но клянусь, Михаил, я – мужчина! – растерялась вдовица, – Как же мне теперь?..
- Вам надо успокоиться, Клавдия Петровна, – деликатно вмешался в разговор подоспевший Николай, – И домой, домой... К себе, на Рублёвку… Сейчас позвоним вашей дочери.
Он усадил вконец расстроенную даму на стул:
- Вы очень помогли в своё время Институту и нашей группе. И мы готовы помочь Вам избежать худшего. Но, будьте же умницей. Такими спектаклями Вы только повредите себе.
- Пусть прекратит талдычить про своё мужчинство! – снова заземлил Михаил, – Скажи ей: через десять минут тут будет скорая, а потом и отельная палата в сумасшедшем доме.
Бузуева примолкла. Очевидно, представив такую перспективу, ужаснулась и решила потерпеть.
- Но я не сумею… – Лепетала она.
Расходились озабоченные.
- Михаил, ты не помнишь, когда наш юрист должен вернуться из Штатов?
- Кажется через неделю. Но, при чём тут?..
…Через неделю, однако, Данилевский в Москве не появился.
Не появился он и позднее.
А рыдающая Бузуева в сопровождении любящей дочери Машеньки и личного шофёра проследовала на Рублёвку. Машенька всю дорогу поглаживала её плечо и приговаривала:
- Мамочка, миленькая, ну стоит ли так сходить с ума? Ну, выпутаемся мы из этой ямы. Ты же умница…
Виктор Петрович Данилевский (это был всё-таки он!) смутно представлял себя в роли мамочки, но перспектива оказаться пациентом дурдома, очевидно, устраивала его ещё меньше.
В отделанном с хамской роскошью (два бассейна, розарий и внутренний сад) особняке, кроме рублёвского уюта с горничной, поваром и любящей дочерью, Виктора Петровича подстерегала куча проблем с просроченными кредитами, судебными исками и прямыми угрозами.
И, как ни странно, окунувшись в этот омут, душа «юриста юристов» обрела некое утешение и смирилась с нелепостью своего полуженского положения. Он искал и находил всё новые хитроумные пути спасения бизнеса Бузуевой, а её самой – от бесчисленных судебных исков.
7.
По Москве поползли слухи самого криминального свойства.
Заговорили о каких-то преступных опытах в московском Институте патологии мозга, где омолаживают стариков и, будто бы граничат те опыты с «чёрной магией» и прочей чертовщиной.
Замять скандал не удавалось. На Институт обрушился шквал звонков, требований, – одно абсурднее другого. Журналисты всех цветов радуги подстерегали сотрудников около Института, на дому, у подъездов. Жаждали сенсаций.
«Тёмное», «пещерное» наползало со всех сторон. С каждым днём ситуация становилась всё более угрожающей. В Институте появились следователи.
Обескураженный, растерянный академик Горевой собрал у себя завлабов гольдинской группы на летучее совещание. Из плоского флакончика, который всегда стоял у него на столе, Борис Аркадьевич капал успокоительное и тяжело вздыхал.
- Коллеги, мы стали героями международного скандала. Только что мне звонили из Администрации Президента… Какие-то идиоты вообразили, что мы тут за баснословные деньги чуть ли не перемещаем себе подобных из одной плоти в другую. Мальчики, дальше отмалчиваться невозможно. Решайте, что будем делать?
Он ждал. Нетерпеливо переводил взгляд с одного из «мальчиков» на другого.
Петряй, смущённо потупясь, как всегда отмалчивался. Михаил яростно растирал уши, бормоча невнятное. Ситуацию, по обыкновению, изящно разрулил Николай:
- «День открытых дверей», – предложил он, – Нечто вроде большой пресс-конференции. Раскроем подлинную суть наших опытов. Объясним, что они не имеют ничего общего со сплетнями.
- Прекрасная мысль! – встрепенулся академик, – Именно так… Высмеять и посрамить! Расскажем, с чего всё началось. Про того выжившего из ума старика, его папирус. И вам, Миша, как главе группы, придётся взять всё это на себя. Публично опровергнуть вздор.
- Что я могу? – насупился Михаил, – В сотый раз повторять, что наука и маразм несовместимы?
- В сотый, а если понадобится, в сто десятый раз! – подтвердил Горевой, – Речь уже не о престиже, Миша. Речь о самом существовании Института. Вы знаете, что творится с Академией… Там ждут только повод. Нас снимут со всех дотаций. Нас закроют к чёртовой матери со всеми нашими программами.
Тихонько выругавшись про себя, Михаил поник рыжей башкой. Ещё негодуя, но уже смирившись.
Наметили день. Определились с телевидением, прессой. Кого из коллег просто уведомить, кого отдельно пригласить.
- И ещё, – завершил Горевой этот тягостный разговор, – Надо связаться, наконец, с Сан-Франциско. Что там Данилевский? Когда собирается вернуться?
В тот же день в администрации Института взялись за телефоны, факсы, компьютеры и электронную почту. После настойчивых запросов удалось узнать только, что некто Данилевский Виктор Петрович действительно прилетал в Штаты, прошёл паспортный и таможенный контроль в одном из аэропортов, дважды отмечался в Сан-Францисском консульстве. После чего... сгинул бесследно.
Ситуация становилась всё более тёмной.
8.
Тот «День открытых дверей» запомнился всем надолго. А кому-то, как мрачно пошутил Михаил, по гроб жизни.
С утра было уже суетно и бестолково. Нахлынуло много званных и незваных.
Гостей встречали соответственно, – кого-то направляли прямо в зал, кого-то повели по лабораториям. Самых «почтенных» академик увёл к себе в кабинет.
Кроме журналистов всевозможных телеканалов и изданий, отдельно обосновались немцы-телевизионщики со своей аппаратурой.
К полудню в зале, кроме приглашённых и прочих, собрались и все свои. Явились технари и обслуга.
Михаил приметил даже и вовсе неожиданного гостя, некоего «Кузю», Кузьму Тимофеевича Битого, угрюмую личность, с которой у Михаила были старые счёты. Проучились они некогда семь лет в одной московской школе. Позднее их житейские пути разминулись. И вот теперь как-то ненароком переплелись.
В очень коротком, живом сообщении глава Института коснулся основных исследований, которые ведутся его коллективом. Приготовился отвечать на вопросы.
- Расскажите про папирус! – пресса сразу взяла быка за рога.
- Папирус, папирус! – загудел зал.
- Мы предвидели, что такой вопрос непременно прозвучит, – кивнул Борис Аркадьевич, – «Мистические тайны прошлого», что может быть увлекательнее, не так ли? К сожалению, наука не одобряет такие шалости. И сейчас одну из таких тайн развенчает у нас на глазах дорогой коллега, глава экспертной группы Михаил Гольдин.
- Признаться, господа, никогда не думал, – начал Михаил, – Никогда не думал, что мне когда-нибудь придётся публично опровергать сотни раз до меня опровергнутое… Как известно из египетской истории, жрецы хер-хебы Древнего Царства утверждали, что существуют магические «Слова Власти», открывающие «Врата Вечности». «Слова Власти», перед которыми бессильны даже боги. С опозданием на несколько тысячелетий этот факт воспламенил вдруг воображение некоего «ветерана науки». Воспламенил до такой степени, что он счёл его достойным научной экспертизы. У меня в руках этот папирус, с этими самыми «Словами Власти». Надеюсь, открывать «Врата Вечности» вы меня сегодня не попросите?..
Зал отозвался шутливыми аплодисментами.
- Я не перестаю удивляться, господа, что в наш век, век проникновения в самые сокровенные тайны происхождения жизни, научное знание уживается с дикими суевериями, верой в колдовство, в заклинания… Этот злосчастный папирус – явление как раз такого порядка. Если он и представляет какую-то ценность, то чисто музейную. И то вряд ли. Поскольку подлинность его весьма сомнительна. А записанный на нём, якобы, египетскими жрецами, якобы, рецепт реинкарнации или точнее говоря, перемещения этой личности из одной плоти в другую, – не более чем одна из легенд, на которые так падко обывательское сознание.
Михаил извлёк из шкатулочки листок папируса и показал его залу.
- Итак, что же тут начертано?.. Начертано некое заклинание. И, как утверждал передавший нам этот папирус старичок-профессор, с помощью этого заклинания можно запросто… Ну вот, хотя бы вас и вас!
Михаил приметил среди представителей прессы хорошенькую журналистку Центрального телевидения и сидящего рядом с ней бородатого политолога Вяльцевича. Попросил их подняться.
- Произнесённое, как здесь сказано, «целенаправленно». Некое словосочетание позволит мне сейчас поменять вашу идентичность. То есть, с помощью одной невразумительной фразы на древнеегипетском языке перетасовать вас, как колоду карт, превратить червонного валета в бубновую даму, «обородатить» нашу милую журналистку и «одевичить» уважаемого политолога.
На подобное допущение зал ответил смехом и аплодисментами.
Михаил поправил очки, перевернул папирус и, чуть запинаясь, произнёс:
- «Тумбо-лилоза-лан».
По залу поплыл вдруг отчётливый бальзамический аромат то ли тропических цветов, то ли притираний. Запах этот, всё усиливаясь, кружил головы.
Непостижимое, канувшее бесследно, казалось бы, утраченное безвозвратно, нахлынуло и затопило зал, – запахи саванны, от которой не осталось позднее ничего, кроме раскалённых песков, пряный воздух джунглей, некогда подступавших вплотную к берегам Великой Реки. Воздух «городов-храмов», где люди и боги жили рядом… Нигде, никогда более не повторившийся причудливый воздух Древних Царств Древнего Египта – мира таинственных культов и неразгаданных тайн.
Михаил ещё всматривался в папирус, когда в зале возмущённо заголосили. Подняв глаза, Михаил содрогнулся.
С «червонным валетом» и с «бубновой дамой» у всех на глазах творилось нечто чудовищное. На хорошенькой девичьей физиономии тележурналистки вдруг проступила чёрная борода, а почтенный политолог, стремительно теряя мужские стати, заверещал пронзительным сопрано:
- Что происходит?.. Прекратите!
Бородатая девица, перевоплотившись окончательно, упала в обморок.
Все повскакали с мест. Крики возмущения перешли в паническую суету.
Побледневший и обескураженный Михаил забормотал:
- Нет!.. Нет!.. Не может быть!..
Шум в зале нарастал.
- Я сейчас! – хрипло бормотал Михаил, – Я попробую… Я поправлю…
Он быстро просипел тот же текст в обратном порядке. Бородатый и девица явно обретали своё прежнее обличие. Но возмущение зала только усилилось.
- За такие фокусы над живыми людьми?.. Зовите полицию! – кричал побагровевший политолог. Тележурналистка рыдала. Зал ревел.
Михаил стоял опрокинутый, растоптанный. Это было нечто большее, чем публичный скандал. Это была катастрофа. Всё, ради чего он жил, было попрано. Его служение науке! Его абсолютная вера в реальность постулатов человеческого бытия, – всё, всё валялось опрокинутым.
Михаил поднял умоляющие глаза к профессорскому столу. Там Горевой, вытаращив склеротические глаза, дрожащими руками капал в стакан лекарство из своего флакончика. Николай из зала кричал Михаилу что-то неразборчивое, затёртое шумом. Закрыв ладонями лицо, съёжился в своём кресле Леонид.
Ждать ободрения было не от кого.
- Я на минуту!.. – Закричал Михаил в отчаянии, – Я вернусь!
Сам того не сознавая – куда? Зачем?.. Зажав папирус в руке, он бросился по проходу к выходу.
- Задержите его! Безобразие!
- Не пускайте его! Объяснитесь! – Гремело вслед.
В проходе его попытался задержать ненавистник Кузя. Тот самый «Кузя», которого Михаил сострадания ради, пристроил недавно курьером в свою группу. Как и академик Горевой, Кузя был одним из тех, кто не прощает оказанных ему благодеяний.
- Стой, сволочь! – проорал он.
Михаил, слетев со ступенек лестницы, ринулся в институтский садик. Здесь Кузя его настиг. Они сцепились.
- Попался, гадина?.. Я покажу тебе как людей гробить, «тумбо-лилоза лан», мать твою! – повторял он застрявшее в памяти египетское заклинание, перемежая его крепкими ругательствами.
Он повалил Михаила на землю. Извернувшись, тот опрокинул Кузьму, – левой в челюсть. Тут же вскочив, Кузьма убежал.
Михаил перевёл дух и попробовал подняться. С недоумением ощупал на себе потёртую джинсовку, в которой как он точно помнил, сидел в проходе Кузьма.
Что-то уяснив, но уже теряя сознание, издал тихий стон:
- Нет!.. Только не это!..
Очнувшись, увидел склонившихся над ним друзей.
- Кузьма, где Михаил Ильич? Ты бежал за ним…
- Что же ты молчишь?.. Кузьма, что случилось?
- Парни, парни, – простонал Михаил, – Случилось страшное.
9.
Из стены вышел призрак в бабьей кацавейке и картузе.
- Не стыдно солидному господину в канаве-то валяться? – спросил призрак.
Валяться в канавах московскому пропойце Кузьме было не внове. Случались и призраки. А вот «солидным господином» его обозначили впервые.
- Ну, всё, – сказал себе Кузя, – Пора с этим кончать.
Он имел в виду свои весенние запои.
На этот раз, однако, «солидность» случилась не от запоя. Ощупав на себе чужое шмотьё, – пиджачок и рубашечку под галстук, Кузя окончательно очухался, припомнил драку с Михаилом Гольдиным, пресс-конференцию…
Призрак материализовался в неказистую толстую тётку с продуктовой сумкой в руках и заковылял прочь, укоризненно покачивая головой.
А Кузя погрузился в раздумья. И сразу всплыло главное – Мишка Гольдин как первопричина всех его несчастий. Пустившись в воспоминания, попробовал он воссоздать цепь событий, превративших нормального таганского обалдуя, в курьера московского Института патологии мозга.
Жизнь у Кузьмы Битого не сложилась. К тридцати годам прозябал он без семьи, без профессии, существуя на жиденькую пенсию бабки Насти и куцую зарплату мамаши Настасьи Петровны, больничной санитарки. До недавнего времени подрабатывал он охранником ларьков в переходе Казанского вокзала.
Не сложилась житуха!.. Хотя для личного процветания в сегодняшней Москве у Кузи были все данные. С ранней юности развивался он шустрым умельцем по части «где, что, урвать». И приходится сожалеть, что с такой цепкостью в вороватой столице не сумел он прорваться в «крёстные отцы» или в милицейские начальники.
Удивляться приходится, что смышлёный сукин сын не нашёл себе «достойного места». Иногда вроде бы даже что-то маячило. Но всякий раз – мимо. То ли не добрал чего-то при рождении, то ли перебрал... Вот так и повис московским прощелыгой среди таких же прощелыг.
И всё же, исходными были не столько обстоятельства, сколько человек, внушавший Кузьме лютую ненависть. Периодически ненависть эта хватала его за горло, и уж тогда без пол литры было просто не выжить.
Имя человека этого было – Мишка Гольдин. А возненавидел он его ещё со школьных лет, с того самого дня, когда тот только что переступил порог третьего класса, где второй год овладевал науками Кузя.
Именно Кузя прозвал еврейчика «Хоботок» и вся школа с тех пор иначе его не называла. Собственно, «еврейчиком» Мишка был только наполовину, но объясняться с обидчиками, видимо, означало для него как бы отречься от еврейской мамаши, и он предпочитал терпеть насмешки второгодников во главе с Кузей. Драться с еврейчиком Кузя не решался с тех пор, как в одной такой схватке на заднем дворе школы, Хоботок двумя хуками в челюсть опрокинул главного силача класса Ваньку Воронца. Нагулял же где-то Рыжая сволочь мускул!
Оставалось сопрягаться по трое, подстерегать Хоботка где-нибудь после уроков, и тут уж отводить душу.
Противнее всего было то, что дружно ненавидимый сверстниками, словно всем им на зло, Хоботок никогда никому не жаловался, ни учителям, ни своей мамаше.
Опять же, на зло гонителям, с четвёртого класса стал он тихо побеждать на каких-то математических олимпиадах, конкурсах детского технического творчества. И всё чаще сам директор школы «Филипыч» говаривал:
- Вот, ребята, пример вам остолопам…
Была надежда, что к классу седьмому Хоботок слиняет куда-нибудь в «математическую», либо ещё в какую школу «с уклоном». Но, Хоботок не слинял, отвергнув все подобные предположения.
И Кузина мать, Настасья Петровна, вернувшись с очередного родительского собрания, в очередной раз попрекала:
- Этот твой Хоботок-то, глядикось, – гордость школы. Вот, Кузя. И ты бы мог… Чем шататься по улицам с хулиганьём, подружился бы…
На все такие советы Кузя ещё крепче сжимал кулаки.
Только и радости было – подстеречь вчетвером, когда Хоботок после уроков вместе с таким же Нёмкой Суевичем шли домой, увязаться за ними и орать с другой стороны улицы:
- Слоны, слоны!
Из учителей только физрук «Никанорыч» понимал Кузины терзания. Перехватив как-то его ненавидящий взгляд, прошептал ему на ухо:
- Не дрейфь, Кузьма. Пускай не вундеркинды, зато русские мы с тобой. И гордись!.. А «хоботки» эти, дай срок, слиняют прочь от нас в свой Израиль.
Именно «Никанорыч» свёл Кузю с такими же лютыми ребятами постарше, из бритоголовых, подобно Кузе ненавидевших «этих». Ходил он с ними на митинги, выкрикивал «Россия для русских!» и «Вперёд, Россия!».
Но, это утешало его истерзанную душу только до очередной олимпиады или конкурса, на которых Хоботок хватал очередные призовые места, что давало повод для новых материнских попрёков:
- Вот, Кузя, чем ты хуже? Если бы не ленился…
После седьмого класса, когда потасовки постепенно ушли из школьной жизни, пришлось выражать свои чувства по-иному, подстерегая Хоботка, провожающего одноклассницу Верку, орать ему с другой стороны улицы:
- Хоботок, не драчи девку!
И тут же удирать, когда тот поворачивался в их сторону.
Уже изрядно повзрослев, Кузя всё ещё верил, – причиной тому, что его, Кузина, жизнь не сложилась, были такие как Мишка и ему подобные. Страдал, когда мать, стыдясь перед подругами за сына-недотёпу, врала несусветное:
- Мой-то техником стал. На работе ценят его… По строительству стал… этого… железнодорожному.
Надо сказать, что и Михаил тоже не выпускал из виду своего обидчика. Перезванивался с Настасьей Петровной, всячески старался поспособствовать чем-нибудь, иногда даже тайно и деньгами. Случайно узнав об этом, Кузя возмутился:
- Унизить хочет? Задобрить хочет, гадина, милосердием.
И хотя впредь от тайных подачек не отказывался, ненависти своей не укротил.
Про Гольдина известно было, что ходит он уже в больших научных сотрудниках и чуть ли не в докторах наук. А позднее пришлось Кузе, скрепя сердце, по настоянию матери, принять от Мишки услугу с трудоустройством.
Так вот встретились и пересеклись. То ли на радость, то ли на беду.
Накануне того рокового дня Настасья Петровна, нацепив свои роговые и, окунувшись в «Аргументы», уронила:
- Кузя, завтра у вас в Институте лекция публичная. Гольдин Миша опять же… Пошёл бы, послушал...
- Ещё чего! – огрызнулся Кузя, – На неделе набегаюсь ещё у них и наслушаюсь.
На другой день, однако, зная даже, что у родимой «забегаловки» поджидают его двое «нашинских», и наверняка припасли уже и поднесут, Кузя всё же свернул с привычного маршрута.
Неведомая сила повлекла его мимо родной подворотни на Волхонку и далее прямиком к проходной Института. «Авось, – теплилось в сердце, – Авось утолю свою смуту».
Так оно и заварилось тогда. И теперь…
10.
Теперь, обнаружив себя в обличии «солидного», Кузьма пытался выудить из памяти нечто, что то ли случилось на самом деле, то ли привиделось ему в пьяном бреду: сеанс с перевоплощениями, Мишкин побег, драка у ограды институтского садика… Дальше провал и беспамятство. И вот, валяется он где-то в Кузьминках, в чужой одежонке, судя по всему в той, которая была (помнил точно!) была на Мишке.
Оклемавшись окончательно, тихонько побрёл к себе на Таганку.
Настасья Петровна, отворив дверь их «хрущёвки-однушки» и узрев перед собой самого Гольдина, запричитала:
- Ах, Михаил Ильич. Пожалуйте! Вы к сыну? Так он со вчера не приходил с работы, я уж в тревоге…
- Какой Михаил Ильич, – рявкнул Кузьма, – Это я, сын твой! Мне в Институте рожу поменяли.
Обескураженная мать только разводила руками, решительно ничего не понимая.
Смахнув слезу и полюбовавшись в трюмо на себя в обличии столь ненавидимого Кузей рыжего верзилы, он показал сам себе язык и потянулся к насущному:
- Мать, мне бы пожрать чего... С вчера ничего во рту не было.
- Ах, Михаил Ильич… То есть… не знаю даже, как вас?.. Я не готовила ещё... Разве что супчиком старым не побрезгаете.
И она ринулась на кухню.
Кузьма успел хлебнуть только несколько ложек, когда в дверь позвонили. Вошли трое институтских, из лаборантов-полузнакомцев. Лица были суровы и непреклонны.
- Кузьма Тимофеевич, Вы сейчас же поедете с нами. Вас ждут.
- Дык я это, – попытался оттянуть время Кузя, – Я бы чуток позднее, своим ходом.
Но его подняли и увели. А окончательно сражённая Настасья Петровна, привалившись к стене в прихожей, причитала:
- Господи, Господи… Да что же это творится? Вразуми, Господи!
11.
...А в Институте события шли своим ходом.
Троица, перетащив Михаила в свой отсек, укрылась от расспросов. Администрации и любопытствующим было доложено:
«Гольдина принесли после драки в тяжёлом состоянии. Около него врач. Просьба к нам пока не соваться».
На самом деле всё было не совсем так. Точнее, совсем не так.
Михаил, преодолевший потрясение, был преисполнен бодрости. В чужом обличии, но со своей прежней хваткой и умением быстро воскресать, он рвался в бой.
- Думать, коллеги, думать! – твердил он, – Ахать и изумляться предоставим профанам. Иногда полезно получить по морде, чтобы вспомнить: бывает и так, что истина просияет за границей разумного. Если три четверти человеческого мозга – тёмная, резервная зона для неведомых мутаций, стало быть, и личность может быть мобильной. Нас свирепо проучили, парни. Сегодня же! Не медля! Берём этот мордобой в оборот. Перетряхнём всё, что есть на английском, французском, немецком о жрецах и магах Древнего Египта. Научный анализ их практики. Воскресение из мёртвых?.. Разговоры с богами?.. Мы и к богам прорвёмся во всеоружии нашего опыта и нашей аппаратуры. Затребуем денег на самые рискованные эксперименты, хоть с богами, хоть с самим чёртом!
Он перевёл дух и быстро набросал на листке бумаги программу.
- Лёнька, ты выстроишь перспективу. Колян, за тобой приборный минимум… Зафиксируем, с чего началось? А куда подевался этот папирус? Я точно помню, он был со мной.
- Папирус у меня, – отозвался Леонид, – Валялся около тебя в саду. И началось всё тоже с меня. Топчите, клеймите меня, братцы, или убейте… Примите покаяние: я первый пустил папирус в ход. Сроду бы не решился, но эта Бузуева… Она рыдала у меня на плече. Умоляла. И когда у меня в руках оказался этот папирус... Как и все мы, я был уверен, – заклинание древних – только легенда. Но чтобы утешить беднягу согласился рискнуть. С одним условием, – добровольное согласие обоих испытуемых. Она меня обманула. Сказала, Данилевский будет рад помочь ей. Он всегда вёл её дела, он в курсе всех проблем… Когда всё случилось, я ужаснулся. Струсил, как последний сукин сын. Остальное вы знаете.
- Эту старую бляху ты пожалел, – рассвирепел Михаил, – А меня, Лёнька?.. Меня подставить под удар тебе было не жалко?!
- Я не думал, что ты решишься на публичный сеанс с разоблачениями.
- Трусость, дружок, всегда граничит с подлостью, – вмешался в сцену петряевского покаяния Николай, – Тебя же убить мало, жалостливый ты мой!
- Убивайте, – согласился Леонид. – Или прогоните. Увольте! Приму как должное.
- Не валяй дурака! – отрезал Михаил, – Как выразился один неглупый политик, – ты порядочный сукин сын, но ты наш сукин сын. И никому мы тебя не отдадим. А для начала хорошо бы вернуть мне мой профиль вместе с портками.
- Я всё исправлю! – оживился Леонид, – Я уже послал за этим Кузьмой. Совместим вас на минуту и перетасуем.
- Этого подонка Кузьму тоже не мешало бы хорошенько пропесочить. Ввязался в драку, угробил и себя и Михаила.
- Нет, нет! – остановил Николая Михаил, – Кузю вы предоставьте мне. Мы с ним вертимся вокруг друг друга не первый год. И подвернулся он мне в минуту роковую не случайно. Тут судьба.
Скоро доставили в Институт и Кузьму, который был кроток и только таращил глаза, обалдевший от всего, что обрушилось на него за эти два дня.
12.
Вернув Михаилу его «профиль» и опрокинув Кузьму в его джинсы, Леонид и Николай помчались на Рублёвку. Пора было разобраться и со вторым событием этой одиссеи, перевоплощением юриста Данилевского в почтенную вдову.
Михаил и Кузьма остались наедине.
Прошло не более сорока минут с тех пор, как каждый из них обрёл свое прежнее обличие. За это время они не сказали друг другу и десяти слов. Они сидели друг против друга за столиком в Малой лаборантской, пили чай и помалкивали.
- Видишь, Кузьма как оно всё обернулось? – нарушил, наконец, молчание Михаил, – А ведь мы с тобой теперь как бы кровные братья.
Кузьма хотел в ответ изречь что-нибудь благоразумное, вместо чего зарыдал и потянулся к Михаилу, чтобы его обнять. От сжигавшей его столько лет ненависти не осталось и следа.
- Я буду, – шептал он что-то своё, размазывая по щекам слёзы, – Я буду…
Леонид и Николай в эти минуты как раз подкатили к воротам рублёвского поместья Бузуевых, преодолели два рубежа охраны и сигнализации.
Клавдию Петровну (Виктора Петровича?) застали в роскошном пеньюаре за поливанием роз.
Наскоро объяснились. Пообещали содействие. Заверили, что постараются немедленно разыскать «Лже-Данилевского», чтобы восстановить справедливость. В ответ же услышали нечто неожиданное:
- Господа, не надо ничего предпринимать. Я великолепно себя чувствую. Оказалось, я всю жизнь мечтал о чём-то подобном. Я не просто доволен своим преображением, я счастлив! Кстати, мне, судя по всему, удастся уберечь от банкротства состояние Бузуевых, а возможно и преумножить его. И я никому не намерен его возвращать. С какой стати?..
- Мамочка, пора ужинать! – прозвучало с балкона, – Приглашай гостей к столу.
- Девочка ничего не должна знать, – опустил голос Виктор Петрович, – И вообще, друзья, будем взаимно деликатны. Это лучшее, что мы можем сделать.
Забавную новость про Данилевского, пожелавшего и дальше оставаться в «козырных дамах», Михаил принял с облегчением. Новость избавляла его от множества забот. Именно сейчас, когда он ждал от Горевого ответа на свою записку.
13.
Прошло, однако, несколько дней, прежде чем Горевой собрал у себя узкий Учёный совет.
- Коллеги, я прочитал, – начал он, как-то криво усмехаясь и поёживаясь, – Восхитился дерзостью, но не понял главного. То есть, понимаете ли вы, чем грозит нам пущенная в научный оборот сия сенсация? Что она опрокидывает современное понимание природы человека – это ещё куда ни шло... Но она, гадина, ставит под вопрос наше с вами бытие в науке. И не только наше. Представим на минуту, – случилось чудо: мы доказали научную обоснованность магических ритуалов такого рода. Тогда кто же мы сами со всем запасом накопленных за столетия знаний? Орава самозванцев? Что за этим должно последовать? Ликвидация целых отраслей современной науки. Потрясение её основ. Нас затопчут и проклянут.
- Что же вы предлагаете? – вскипел Михаил. – Забыть про сокровище, которое у нас в руках?!
- Забыть, – просто подтвердил Горевой, – Какие жрецы? Какие мистики?.. Это всё давно кануло в небытие вместе с Древними Царствами. И представляет интерес разве что для историков. Пережитого нами недавно абсурдного приключения просто не было. Не могло быть! Ну, в самом деле?.. И если кто-то из тех, кто был нашими гостями в тот вечер, осмелится утверждать обратное, мы его просто поднимем на смех.
- Ни за что! – рассвирепел Михаил, – Именно сейчас? Когда мы на пороге таких открытий? Бросить, не дотянув, не проверив, не подарив людям «рецепта бессмертия»?
- Уймись, Михаил! – неожиданно поддержал Горевого Николай, – Ты как всегда, торопишься. А старичок Семёнов был прав, предостерегая себя и нас от поспешности. Мы – дети сумрачного века! И сегодня такой рецепт, пущенный в оборот, подобен будет атомной бомбе в руках пятилетнего недоумка.
- Так что же, забыть?!
- Отложим. Как ни обидно, как ни больно, передоверим эту тайну тем, кто придёт после нас.
Михаил некоторое время ещё буйствовал, уже смиряясь, уже постигая правоту друга. Припомнилось ему откровение, которое так мучило его все последние годы: корабль Великой Цивилизации в руках дикарей.
- Папирус у Леонида. Он зашифрует его вместе с нашей легендой. Это будет наше послание коллегам тех веков, когда мир повзрослеет, – Николай умел не только пижонить, но и говорить красиво.
И молодая элита современной науки, согласилась:
- Передоверим.
И даже Леонид Петряй с его лирической душой, душой поэта, принял такую развязку, как должное.
Он долго не мог уснуть в тот вечер. Всплывали в памяти то запахи древней саванны, пьянившие недавно институтский зал, то странные ландшафты, когда-то словно бы виденные им и забытые… Казалось ему, что он уже когда-то жил, любил, умирал и снова воскресал, чтобы умереть. И вот сегодня заброшен в этот слишком трезвый, но опасный век, чтобы повенчать прошлое с будущим.
Стихи, знакомые с детства, просияли в памяти.
Улыбка согрела его губы, и он задремал, повторяя сквозь сон магические брюсовские строки:
Близь медлительного Нила,
Там, где озеро Мерида,
В царстве пламенного Ра,
Ты давно меня любила,
Как Озириса Изида,
Друг, царица и сестра…
14.
То, что заговором молчания окружили эту историю учёные, в какой-то мере понятно. Но то, что спустя всего месяц отреклись от сенсации все участники скандальной встречи в московском Институте патологии мозга, – это так и осталось загадкой.
Единственный, кого не коснулось беспамятство, был обозреватель журнала «Нью-Вектор» Амбросимов. Он изрядно опоздал на встречу, но главного скандала не проворонил. Потрясённый всем увиденным, он тут же нашлёпал статью. И был донельзя обескуражен, когда редактор издания, к которому он помчался с отчётом на следующий день, изрёк:
- Виктор, ты про что тут нахрюкал? Какая пресс-конференция?
- Та самая, на которой мы с вами проторчали третьего дня. Вы сидели в четвёртом ряду. Я ещё окликнул вас, вы мне кивнули.
- Витёк, ты здоров?.. Или опять пьёшь без просыпу? Не было никакой пресс-конференции у нейробиологов!
- Не было?!.. – покачнулся Амбросимов. Но перехватив строгий редакторский взгляд, согласился, – Да, кажется… Вроде как бы… Ну, конечно.
Так одна из самых поразительных тайн новейшей биологии, которой полагалось бы стать великой сенсацией века, навсегда погасла в памяти современников.
Дальним эхом эта история отозвалась позднее в повести некоего литератора, укрывшегося под псевдонимом «Размазня». В этой повести, опубликованной на страницах одного из русскоязычных журналов, описывалась цепь полуфантастических событий, разыгравшихся, якобы, в стенах некоего Института.
А в эпилоге утверждалось, что если человечество не погибнет в ближайшие годы в водовороте ядерных войн и ядерного террора, его ждёт столетие поразительных по дерзости и величию научных откровений.
Но кто принимает всерьёз писательские пророчества?..
Ох, уж эти мне писатели!