Борис Рохлин
Иван и Кнут
Подводник и розы. Красивый и симпатичный. При деньгах и не жалко.
А тут! Бунин Иван, Гамсун Кнут. Оба пятитомники. Да и выручил двадцатку. Книги тогда дёшево стоили. И нужны были одним мечтателям, что произошли из белых ночей и количеством не вышли.
Всё равно корректно. Пришёл не один. С бутылкой красного, пирожными и цветами. Что ещё можно в большом городе найти, даже если с воображением.
Не cкрою, она мне говорила, предупреждала. Не надо ничего, у него денег куры не клюют. Потому, он почти всё время жизни под водой. Там не наклюёшься. Если б не сказала, то Иван с Кнутом до сих пор и сегодня тоже здравствовали на полке. Приветствовали по-родному при пробуждении. Дореволюционный, дофевральский Гамсун и огоньковский Бунин. Красивый. Красивее Гамсуна. Не портрет-фотография с выражением, а издание.
Ах так, подводник при деньгах! Тогда я тоже при них. Можно сказать, не внял. Не от недостатка рассудительности, намеренно. Сознавая. Но он оказался! При деньгах, конечно, но само обаяние. Такое совпадение у меня в первый и последний было.
Пришёл к девушке. Не без симпатии. Но как его увидел - перемена взгляда и картины мира. Не влюбился. Понятно, что. Чистая платоника. Но понравился так. Что и сейчас помню через много утекших. А видел один и единственный. Не упомнил ни имени, ни фамилии. Ни места жительства. Трудно запомнить в таком. Адрес - подводная лодка, порт приписки.
Подробности отсутствовали. Понятно, что. Военная тайна и осторожность не повредит. Хотя агентов не было, и сам понимал. Но обучен и блюдёт. Всем вокруг - расположение, добродушие и широта характера. С моего зрения, если смотреть, вполне достаточно и привлекает.
Был похож на поэта - цветы мне говорят прощай. Но корректный и без задиристости. Не склочен и не самовлюблён. В зеркало на себя ни разу не посмотрел. А было. Улыбка до ушей, роста среднего. Как раз для дизельной подводной. И крепыш. Дизельная - это я от себя. Может, и на другой плавал. Личное воображение и ничего более. Глаза сиреневые, морда круглая, с пшеничной копной на голове. И веснушки, как у Тома Сойера или Гекльберри Финна. Если были, но должны по воспоминаниям. Добрая, как у доброго пса, которого любят хозяева и соседи во дворе.
Он уже всю жизнь познал, хоть на суше, хоть под толстым слоем океанской глади. Я длинный, юный, тощий и всё тайна. На суше, на море и в воздухе.
Вечер был замечательный, немного окутан туманом с моря, океанским штилем, глуховатым шумом прибрежья. Море было третьим - равноправным - участником маленького торжества. Оно то засыпало, где-то у шхер, то нашёптывало что-то, не то про вечность, не то наоборот, эпизодичность и краткость наших радостей и жизни вообще. Иногда оно, расколыхавшись, входило в комнату маленькой уютной квартирки и топило нас без жалости и сострадания, а мгновение спустя, что-то шепча, покидало вечеринку. И тише не в пример оберегало наше негромкое веселье.
Икры сколько было и красной рыбы. Никогда больше не приходилось. Танцевали. По очереди и тактично. Сейчас так не умеют.
Мы вместе вышли из дома. Он проводил меня до автобуса, посадил и вернулся. Но сперва мы долго махали друг другу в темноте. Было естественно. Я же местный, а он из порта приписки. Куда деваться и далеко. Судя по чудной икре, очень далеко. И дом, и подводная лодка. Наверное, на Тихом. В Финском такой нет, а в Пряжке или Мойке и подавно.
Давно забылось бы, как забывается всё. Чудные мореплаватели не исключение. Но Кнут с Иваном! Как посмотришь на шхеру, провал на книжной, сразу и припомнишь. Нет, там стоит что-то, но другое. И заменить норвежца и Ивана не может.