Владимир Порудоминский
Месяцеслов литературного европейца
«Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний...»
Вслед за первой, не заставив себя долго ждать, явилась в свет вторая книга «Моего литературного календаря»: июль — декабрь.
Декабрь — конец года: труд — календарь — вроде бы в самом деле окончен. Но открываю очередной номер «Литературного европейца», в котором Владимир Батшев пятнадцать (!) лет из месяца в месяц печатал «листы» своего «Календаря», и ясно сознаю, что издание непременно будет продолжено. «Календарь» Владимира Батшева не приурочен к какому-либо году, к какому-либо сроку: это — как движение лет, как сама литература — вечный календарь.
Да и как без него? «Мой литературный календарь» давно сделался в журнале одним из самых интересных отделов (в иных номерах — интереснейшим). Его отсутствие в номере всегда остро ощутимо. Именно «Мой литературный календарь» во многом придает «Литературному европейцу» отличающее его «лица необщее выраженье». Без «Календаря» номер журнала — для меня, во всяком случае, — зияет неполнотой. Как не смотрится любой литературный журнал без прозы, поэзии, публицистики, так «Литературный европеец» — еще и без своего «Календаря».
Тут существенно, что в контексте журнала «Мой литературный календарь» определился, обозначился как жанр. Не в контексте каждого отдельно взятого номера, а в контексте «Литертурного европейца» в целом — во взаимодействии со всей совокупностью помешаемых в нем материалов, их характером, направлением, стилем. Своеобразие жанра «Моего литературного календаря» как раз в отсутствии внешних признаков какого-либо единства жанра, в полной свободе подачи материала. Он подчиняется не какому-либо принятому единому правилу построения текста (план, объем, слог), а тому лишь, что по данному поводу хочет сказать автор и как он хочет об этом сказать. Вместо привычной (в других журналах) информативной календарной заметки (или — крупнее — статьи) на страницах «Литературного европейца» под рубрикой «календаря» нас ждет замечательное разнообразие текстов — деловой очерк, критическая миниатюра, реплика, страница мемуаров, полемический выпад, документ с комментарием, документ без комментария, комментарий без документа и проч. Соответственно и размер календарного текста «колеблется» от двух полных (а то, глядишь, и петитом) журнальных страниц до двух строк. Материалы «Календаря» в одном номере журнала читаются и постигаются, конечно, «поштучно», но, при всем их разнообразии в содержании и его подаче, вместе они непременно создают цельное духовное и эстетическое впечатление. «Мой литературный календарь» воспринимается и как свод фрагментов, и как единый текст. Владимиру Батшеву идет на пользу обретенное им мастерство киносценариста: он понимает силу «монтажа аттракционов».
Этот «монтаж» разнородных материалов превращается в целое, в цельное, становится единым текстом благодаря рождающей и связующей их ясной и неизменной духовной направленности «Календаря», его духовному облику. «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух». Вспоминаю эти известнейшие и необходимейшие строки «Четвертой прозы», поскольку исключительный интерес к «ворованному воздуху», к литературе, так или иначе вырвавшейся из сетей, тупиков, ограждений советского и постсоветского идеологического пространства, его догм, правил, привычек, его разрешений и запретов, давно сделался основным принципом работы Батшева-критика и Батшева-издателя.
Большое, если не большее, число календарных статей посвящено литературе русской эмиграции, представленной очень широко, начиная с первой, послеоктябрьской; позже она была значительно пополнена послевоенной. Эта литература, очень богатая во всех ее родах и видах, для многих из нас на протяжении десятилетий, для большинства людей моего поколения — на протяжении всей жизни, существовала поистине за железным занавесом, оставалась неизвестной, недоступной, запретной. В «Моем литературном календаре» она представлена именами писателей самой разной величины. Батшев отлично знает литературу эмиграции, любит ее, убежден, что именно она дышит чистым воздухом словесности. Любовью к этой литературе, убежденностью в ее достоинствах проникнуты, заражая той же любовью и убежденностью читателя, страницы «Календаря». Батшев щедро цитирует писателей-эмигрантов, в первую очередь, конечно, поэзию. Сам поэт, делает он это со вкусом, того более - «вкусно», с особенной охотой стараясь познакомить читателя с авторами, чьи имена оставались негромкими и не оказались на слуху и после того, как были пробиты окна в непроницаемой ограде, отделявшей нас, советских, от остального человечества. В итоге «Мой литературный календарь» оборачивается еще и своего рода хрестоматией литературы русской эмиграции, и это следует также отнести к его несомненным достоинствам.
Выбирая для «Календаря» имена писателей советских, живших и работавших по «нашу» до недавних пор сторону занавеса, в пределах большевистской державы, Батшев с особым вниманием рассматривает судьбы тех, кто в сталинские и послесталинские годы хлебнул лубянок и лагерей, многие, если не большинство, так и окончили свои дни в расстрельных подвалах и за колючей проволокой, — читая «Календарь» я принялся было прикидывать число их, выписывать и сбился со счета. Большинство этих писателей не «попутчики», не «примкнувшие», не «перестроившиеся», не «осознавшие», а как раз самые что ни на есть верные слуги и солдаты большевистской идеи и практики, убежденно, радостно, и писательском своим словом, и жизненным своим делом, поступком утверждавшие политику «партии и правительства». Рассказывая о судьбах этих людей, Батшев нередко заканчивает свой очерк жестким «не жалко», — но это внешнее непрощение не помешает читателю в душе посочувствовать их упрямому неведению и трагической слепоте. «Чушка» (по слову Блока) в первую очередь лопала именно этих, самых «своих», ослепленно неведующих, что творят: ей не нужны были верные, ей нужны были покорные.
О тех, кто избрал путь покорного служения «системе» и, соответственно, обрел ощутимое благополучие, Батшев рассказывает несравнимо реже и, рассказывая, непременно открывает, какая цена была заплачена за то, чтобы выйти на этот путь, и какой ценой оплачено обретенное благополучие. Публикуемые без комментариев (хорошая находка) списки литературных произведений, удостоенных сталинской премии за «такой-то» год, в значительной своей части оборачиваются списком давно позабытых имен и названий — поистине верещагинский «апофеоз» черепов в пустыне.
Хронология «Моего литературного календаря» в целом — от кануна первой мировой войны до наших нынешних канунов. Когда читаешь «Календарь» как книгу (было в старину такое выражение применительно к чтению календарей), видишь, сознаешь, ощущаешь романное движение, сплетение судеб обитателей роковой эпохи, воплотившейся в содержании и сюжетах их жизни и запечатленной в их творчестве. Передумывая, переживая прочитанное, осмысляя и сопрягая образы и положения, мысленно и чувством представляешь себе некое подобие саги, в судьбах героев которой являет себя судьба русской литературы последних ста лет, той «матушки филологии», которая (снова «Четвертая проза») «вся кровь, вся непримиримость», и той, которая «псякрев и всетерпимость».
Не в пример большинству литературных календарей, старающихся о непредвзятости статей и заметок, «Календарь» Батшева неудержимо пристрастен. Автор ничуть не скрывает, наоборот — декларирует свою пристрастность. Не просто «Литературный календарь» — МОЙ! Местоимение притяжательное. У автора «Моего литературного календаря» свой взгляд на литературу и ее развитие, свои любимые и нелюбимые писатели, произведения, сюжеты, герои. При этом свой взгляд, свои суждения, свои вкусы, свои «за» и «против» он высказывает и отстаивает убежденно, горячо (подчас до запальчивости) и — что очень действует — с личной заинтересованностью. Некоторые мысли и положения «Календаря», возможно, кому-то кажутся и спорными, но частные согласия и несогласия здесь ничего не решают, именно потому, что имеют дело с частностями, между тем «Мой литературный календарь», соответственно авторскому намерению или само собой, смотрится как своеобразный, ясный по концепции и необычный по форме, единый очерк истории русской литературы последнего, продолжающегося столетия.
Воспоминание об эпиграфе. «Батюшка у окна читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производилоо в нем всегда удивительное волнение желчи». А.Пушкин