Наум Ципис
Привет тебе, идущему на жизнь!
То, что я сейчас пишу, ни в коем случае не юбилейная «рюшечка». И хотя лета моего доброго и щедрого товарища серьезны и действительны, здесь ни словами, ни интонациями не поиграешь, хочется сказать и слова достойные, и с интонацией теплой. Выход нашелся: он один такой и был – писать «скупую мужскую» правду об одном из ветеранов нашего времени. В сознании мелькает: железные воины легионов Цезаря…Вот она, и патетика появилась в этом, предваряющем водку расширенном тосте в честь и за здоровье настоящего мужчины. (Такие сегодня редко встречаются. Мне повезло.) Читайте результаты соцопросов: даже мальчишки спрашивают, куда подевались античные противотанкисты? А девушки, понятное дело, хотят, чтобы их любимые цесаревичи ну, хотя бы показательно сумели бы оторвать противотанковое ружье от пола.
Герой – слово по образу. Другое дело, если говорить словами «действующего лица»: «Если тебя родили мальчиком – оставайся им до последнего предела. Неважно в окопе ли, в застолье, в дружбе или волшебной упругой темноте спальни своей любимой».
Героизма им отмерено было – они и не знали, что это так называется - в ту, знаменитую войну, когда он, «театральный» студент-доброволец, пошел на передовую, неся на плече одно на двоих противотанковое ружье.
Испытывали тонкого юношу и рычание танковых моторов – он-то как раз и сидел в том чухраевском окопе, только война и танк и немец-танкист были не из «Баллады…» о мальчике-солдате, а из всемделешной нечеловеческой войны. Испытывали и разрывы бомб и снарядов, и неотступная мысль-ужас: сколько было лет немцу, которого он, мальчик-интеллигент, поклонник Гете и Гейне, убил … Испытывала суровая тишина госпитальных палат - перепутье жизни и смерти…
Сегодня эти слова – общее место в новой истории: Сталинград, Москва, Берлин… Общее время, временище, но судьбы людей - разные. Конкретные. Затем, что они люди. Разгляди-ка в дыму тех вершений лица, прекрасные лица, миллионов одноземлян… Планетарный Холокост.
И на «общей карте» того времени есть линия жизни Виталия Александровича Раздольского …Он не погиб от немецкой крупповской пули, не был изувечен осколком золингеновского снаряда, не утонул в Синявинских болотах, не был сожжен в Освенциме – он был тяжело ранен и выжил. Получил боевую медаль за лично подбитый танк и – стал жить дальше.
Его любили «артистические» студентки, его газетные статьи читали москвичи, а пьесы ставили самые именитые режиссеры столичных и провинциальных театров.
А он оставался тонким, выпрямленным и малосъедобным даже в тяжелые годы советского средневековья. Он не смог изменить ни буквы в своей аристократической фамилии, как и не смог выговорить неправды, чувствуя, что за этим последует прощание с личной Матерой. Он стоял и сегодня стоит в окопе нынешней войны за человечество и человечность, только оружием стало Слово, рождающее его остропублицистические книги прозы и новые стихи.
Одна психологическая «мелочь», которую я не умею разгадать: я легко общаюсь с Виталием на «ты» и никак в отношении его не выговаривается слово старик – только, если в «светловской» интерпретации. Когда же, бывает, «вспоминается» что и сколько и какого стоит за ним… Разве что бежать в его одинокий дом и снимать шляпу. А так, в быту и редких теперь застольях – человек, нешуточного жизненного опыта, в глазах которого нередко вспыхивают те еще огоньки… Может, в них все дело?
Публицистика его открыта, жестка, с элементом доказательного анализа. Речь идет о главном крупном решающем; то, о чем наши доблестные журналисты, экономя слова, говорят: «красные» и «белые». Раздольский только добавляет: ни те и ни другие, а только более серые или менее. И какое имеет значение «окрас», когда были они одним народом. «Чего душу рвешь?». Признание поразило меня: «Не умею расставаться с мечтой». И тут же возникает Бунин с его «Окаянными днями» – Он, похоронив мечту, стал и зол, и желчен». И в который раз Виталий удивил меня своей памятью - в поэтических концертах два часа может читать классику – вспомнив, замечательного нашего современника Юрия Михайлика:
Нам никогда не вымолить прощенья,
Нас в этом мире некому прощать…
С появлением Раздольского в Бремене на маленьком кусочке немецкой земли прижилось старинное русское определение поэтического периода сложной эпохи – Серебряный век. Иногда мне казалось, что он знает наизусть весь арсенал этого века, и что все его поэты – друзья и подружки Виталия.
…Конечно же, понималось-чувствовалось, что подо всем этим живет и бьется всем своим разноцветьем вечная детскость с её чистотой и непримиримостью к анти-жизни. Я бы назвал такой сохранившийся духовный «фундамент» личности невинностью новичка. (Только у детей и талантов общение с миром непосредственное.) Люди, обладающие этим, не умеют предавать друзей и присягу. Они правильно понимают происходящее, а это всегда больно. И порождает сочувствие, без которого нет писателя. Такова суть личности – истоки, творчество, сочинительский полет.
Как-то говорили о свободе. Сегодня только немые о ней не говорят. Виталий сказал, что богатый поступает, как надо (государство, закон, среда… - желание сохранить мошну), а счастливый - как хочет. Но и счастливому, если он хочет жить с людьми, приходится во время трапезы держать локти при себе, чтобы не мешать «жить» соседу. Моя свобода кончается там, где начинается твоя. И только творческая личность с детством в душе, точно определяет эти невидимые границы. Где-то здесь лежит секрет человечности и искусства. А если мир таков, каков он есть? Тогда Шагал уходит в небо, Жюль Верн – под воду, Стругацкие в будущее, а Врубель с Ван-Гогом в сумасшествие. Там никто никому не помешает.
Раздольский «поздний» нашел свою свободу в полях виртуальных, соседствующих с полями Салтыкова-Щедрина, того же Ван-Гога и Высоцкого… - высоко и вечно: «Я поля влюбленным постелю…».
За эту-то чистоту и высоту и поднялся снова в своем «противотанковом» окопе седой писатель, драматург, поэт. И слово его, поверьте, ничуть не менее грозно, чем его бывшее ружье. Смелости поприбавилось. И это объяснимо – читайте его книги. Каждая должна была бы начаться словами Герцына о литературе: «Мы не врачи. Мы – боль».
Рассуждения эти нужны были мне, чтобы показать малый фрагмент дорогого мне человека и приоткрыть маленькую дверцу в ту страну, где люди все же летают.
Мы каждый день обсуждаем с ним теленовости, которые нам не очень нравятся; здоровье любимых режиссеров, актеров и ученых… Как заразительно он смеется удачной шутке. В один из пасмурных бременских дней, я познакомил его со словесной формулой Фазиля Искандера: старость – это слабые колени. Как же Виталий заразительно душевно смеялся. И я пожелал себе еще долгие годы встречаться с ним, читать новые книги и слышать этот смех.
Привет тебе, идущему на жизнь, тому, что сегодня это более, чем выход гладиатора! Здоровья тебе, стойкий интеллигент! Удачи, талантливый человек! И – будем жить!