ИЗ ПОЭЗИИ АВСТРИИ И ГЕРМАНИИ
Из Райнера Марии Рильке
* * *
И девочка совсем – она, сиявшим днём
сквозь дымку вешней проступив своей вуали,
той негой голоса и лиры, что звучали,
в свой одр мой обратила слух, забывшись сном.
И спит во мне. И сон её – отныне всё кругом:
Деревья, что меня всегда так восхищали,
и, вея, луг, и осязаемые дали,
и изумленье от всего во мне самом.
И спит как мир. Поющий Бог, её такою ль с тем
ты сотворил, чтоб стало чуждо ей стремленье
лишь пробуждённой быть? Чтоб быть ей – лишь почив?
Где смерть её? Иль ты ещё найдёшь её мотив,
пред тем как Песнь твою охватит утомленье?
И из меня куда уйти ей?.. Девочке совсем.
* * *
Бог может это. Но скажи мне, как же смертным, нам,
сквозь лиру следовать за ним, не медля на пороге,
коль в нас разлад? Когда скрестились в сердце две дороги –
для Аполлона в нём нам не воздвигнуть храм.
Песнь – как ты учишь нас – не возжеланья тон,
не домоганья, чтоб достичь чего-то как итога.
Петь – значит быть. Что столь легко для Бога.
Но – нам? На наше бытие когда и землю он,
и звёзды расточает. Ощутив влеченье,
это – не то, что любишь ты, хоть вдохновенье
прорвёт, о, юноша, твои уста – его Ученье:
забыв, что ты запел, уст иссякать ключом.
На самом деле Песнь – иное дуновенье.
Ветр. Веяние в Боге. Вздох о ни о чём.
Из Хуго фон Хофманнсталя
Мой сад
Прекрасен сад мой с золотыми деревами,
В чьих листьях шелест серебрится трепетной прохлады,
С брильянтовой росой, с гербами по витью ограды,
Со звуком гонга, с в грёзах бронзовыми львами,
И тем меандром, коий густо вьётся по топазу
Вольеров, где сверкают опереньем цапли,
Что никогда из чаш-прудов не изопьют ни капли...
Прекрасен столь, что по другому я не тосковал ни разу,
Тому, в котором прежде был... в иную пору...
Не знаю где уже ... но рос его доносит запах,
Что на концах моих волос висели в лёгких крапах,
И запах грядок, теплых, влажных, коль с постели
Шёл ягоды искать я, что поспели,
В саду, который прежде открывался взору.
Из Йозэфа Вайнхэбэра
Сигарета
Ох, всякий станет думать тут – чтоб посвящать сонет
какой-то маленькой и тонкой сигарете?
Не удивило б – МИми, ЛИлли иль Джульете:
те сами просятся в катрены иль хотя б в терцет.
И всё ж – её заслуги больше: ведь, взгляните, нет
из обещаний, что на пачке как её обете,
тех, что не сдержит, и была б за то душой в ответе.
И пыл так искренен её и чист уж столько лет.
И утешительница, коль ты омрачён – одна она,
и коли сладко ослеплён, а время всё морочит.
И жертва, коей вновь твоя искупится вина,
и та игра, твоя неловкость коей вновь подменена.
И до конца принадлежать она тебе лишь хочет,
подобно девушке, что беззаветно влюблена...
Из Франца Вэрфэля
Концерт учительницы по фортепьяно
Расплывшись телом, дама с флорой лета,
Рискнувшей в декольте расти, глубинной кройки –
Я блузу видеть бы желал, чей ворот обруч стойки –
Сидит уж за роялем в сальном лоске света.
Созвучья тянутся что кони в пене средь паркета:
Шопен, Траурный марш... разливы чьи так бойки...
Я чувствую одну тоску как от настойки
Из пота женских переливов туалета.
А ученицы вкруг неё восторжено то в стоне,
То, стихнув, глядя в пол и тайно ненавидя.
Корзины роз, все десять – поклоненья акты –
Пылают нежности огнём на заднем фоне.
И расширяются зрачки от страха, видя,
Как, переваливаясь, груди отбивают такты.
Из Ханса Адлэра
Судьба
Покрыты щёки розовато-красной пудрой,
Глаза в кругах углём, размазанных по коже.
О как ты изменилась, Боже,
За пару лет став этакой лахудрой.
Ты – идеал моих мечтаний юных ране,
Ты, коей песни посвящал я как богине,
И в этом захолустно-затхлом ресторане,
Где отыскал тебя я снова ныне.
О, ни о чём не говори: ни о слезах разлуки,
Ни о желаньях, ни о целях вслед обманам.
Я знаю всё...Так дай же петь-играть цыганам –
Кому нужны теперь раскаяния муки!
Кому се выпадет, тому конец в дерьме – за веру,
За благородные стремленья и любовь к отчизне...
Я всё ещё юрист, к примеру.
Так это происходит в жизни.
Sonett
Как счастлив на лугу домашний скот!
Бык, видя юную блондиночку-корову,
Кокетливо хвостом что машет, поддаётся зову,
И оба радостны, когда он на неё в любви взойдет,
Ведь опасения не рушат рандеву основу.
Однако муж в любовном гоне всё берёт в расчёт,
Мозг встреченной и потроха проверив как оплот,
Рагу из чувств готовя по рецепта слову.
В сетях из жути опасений бьётся он,
Всё приводя и «за» и «против» аргументы,
И философствует на край уж ложа завлечён,
И в думах он в физиологии моменты:
Где отыскать врача, и чем грозит закон,
И что, в конце концов, возможны алименты.
Из Пэтэра Хаммэршлага
К себе самому
Я так люблю изысканных блондинок –
Безумно и возлёг на них бы без заминок!
Но уклоняются они. А также и брюнетки
Охотнее одни вплывут в свои кушетки!
Ах, к рыжим бы в постель – охотно лягу!
Но там плакат: Вход запрещён П. Хаммэршлагу!!!
Так оставайся сам с собой, душою чист,
О, онанист!
Из Якоба ван Ходдиса
Жалоба
Убьёт ли солнце сны все этим летом –
Детей болезненных, моих желаний на ривьере?
Столь тИхи стали дни и Ярки светом,
А исполненье снов как дымка лиц манИт с порога.
Меня охватывает страх, что я спасение моё теряю в вере,
Как если б моего я шёл казнить бы Бога.
Из Ивана Голля
Часы
Водоносицы
Высоко подобравшие юбок подолы дщери
Тяжело ступая улицей мёртвых вниз
На головах покачиваясь
Кувшин полный времени
Урожай несобранных капель
Что уже созревают дорогою
Водопады реки слёзы туман пар
Всё таинственней капли всё скаредней время
Тененосицы
Уже миновав уже Вечность
Завесив
Озеро соли
Луна лижет как зимний зверь соль твоих рук
Но фиолетово пенит волосы как куст сирени
В котором сведующий совёнок зовёт
Тут стоит воздвигнут для нас искомый город из снов
В котором улицы все чёрные и белые
Ты идёшь в слепящем снегу обещания
Мне проложены рельсы тёмного разума
Все дома против неба помечены мелом
И свинцовоотлиты их двери
Лишь вверху растут под фронтонами жёлтые свечи
Как гвозди к неисчислимым гробам
Но вскоре наружу мы выбираемся к озеру соли
Где нас поджидают длинноклювые зимородки
С которыми я руками голыми сражаюсь всю ночь
Перед тем как их жаркий пух послужит нам ложем
Из Элизабэт Ланггэссэр
Конец лета
В ржави по слив позолоте
Сладок личинке полон –
В мякоти мёд своей плоти
Пить, что стрелой на излёте
Тут поразил Аполлон.
Белочка хочет орехи,
Ядер чьих слышится сон,
В купах лущить, где прорехи –
Пламя ль в её жарком мехе,
То, что возжёг Аполлон.
Слива, орех – в благостыне,
Ах, что за стук был и звон!
Тонет ладонь в паутине,
Сладость теряется в стыни –
Там, где царил Аполлон.
Дафна на исходе лета
Да удастся ли спастись беглянке,
Коли жаром страсти пышет он?
Знаком милости, как дивные приманки,
Цепи из репея и дымянки
ПОд ноги ей бросил Аполлон.
Вся в жару его безумной страсти,
В сад она бежит от пут судьбы,
Львиный зев пред ней ощерил пасти,
Ах, и огненным драконом ярой власти,
Спутавшись, цветут кругом бобы.
Яблоками ранними средь лета
Тяжесть персей чувствует она –
Тут Деметра из ветвей просвета,
Маки сжав перстами, видя это,
Умеряет страсть дыханьем сна.
Есть ли ей укрытье в сада лоне?
Вспыхнет ей чертог, чья сень оплот?
Тут, меж страстью и надеждой в стоне,
Тронут измененьем, уж в разгоне
Замедляет бег внезапно год.
И как с плети высохшей гороха
Без опор, стручков чьих не спасти,
Перлами от ветра вздоха
Лета длань, зардев средь зорь всполоха,
Дни теряет из своей горсти.
Из Христинэ Лавант
Страх
Во мне восставший страх.
Как женщина, которой
что-то страшащее пришло на ум, и коя
затем – коли имеет пару комнатушек –
всё ходит из одной в другую,
так ходит страх взад и вперёд теперь во мне.
Я часто обращаюсь к ней,
пою и за неё молюсь часами
или читаю вслух ей тихо
из книг святых и очень умных.
Но для неё ничто всё это.
Она становится всё тяжелее,
пока любое место, тут, куда ни ступит,
не начинает сотрясаться в дрожи.
И всё уже во мне дрожит,
колени, губы и ладони,
и, может быть, ещё сильнее веки.
Но и при этом не найдёт она покоя
и, через двери моего рассудка
вломившись, в бедную проходит душу.
Однако, там всё так же в содроганье.
Картины неба и картины ада
грудами пали друг на друга
и на трясущуюся жертву.
О бедняжка эта!
Ведь больше никогда уж не заснуть ей,
и никогда мне спать ей больше не позволить,
поскольку кто-то ей сказал всего лишь слово,
кое как меч у нитей уже единственной надежды
теперь висит над нами.
Быть может, это люди?
Быть может, это люди? Как сему забыться!
Они отбрасывают тень от солнечного древа,
грубую очень тень и голоса имеют.
Как необычно: постигаю – называются «мужчины».
Мужчины? Муж? – и тут «любовь»
пришла уже во вскрике,
затем, не сразу, о дневник мой, боль, не правда ль –
боль говоришь ты очень долго, и, сверкая –
те ленты боли, что вели как рельсы к людям.
Звери пришли затем, тёмные звери и большие,
в которых входят, оттого, что головы их выли,
и кто-то там сказал, внутри: « Мы едем!»
Те, кто себя тут девушками кличут,
шепча, сидели близко так друг к дружке,
и, словно листопад звучало,
коль говорили, что возлюбленный их ждал бы.
«Возлюбленный?» – что это,
что проходит быстро мимо,
схватить себя позволит, чтоб без боли сделать это,
и остаётся вслед за этим что-то
цветочною пыльцой и запах источает
иль чувством в нём, что для вчера, исчезнет?
Значит, растенье грёз? Конечно, грёз растенье!
Не позволялось б от него вкусить ни разу,
прежде чем не сошла б любая в землю,
к луковкам – как в свое жилище.
Скажи мне слово
Скажи мне слово, и, кроша цемент,
я из него тебе явлю цветок снаружи,
поскольку стала я от слабости могучей
и от бессмысленного ожиданья,
всё, как магнит, притягивая в каждом смысле.
Ты непременно появиться будешь должен!
Трепещет воздух над вокзалом
и голубей тут ожидают стаи
великой радости впезапного прорыва.
Свет нежно лёг уже на рельсы,
сойдя у девушки с волос
и из открытых глаз мужчины.
Я перестала плакать,
и также чуда ждать я перестала,
так как оно случается всё время
при росте слабости моей, что всходит
над голубями выше всё и выше
и сходит ниже в чёрные колодцы,
где так же днём ещё видны
сокрывшиеся звёзды.
Там день внизу не сменит ночи,
там жаждешь ты ещё, внизу, не прерван в речи,
цветка нежнейшего моей ослабшей воли.
Из Сары Кирш
Шагал в Витебске
Ещё горели керосиновые лампы а в ночи
рабочие вздымали накрахмаленные флаги
и в стойке на руке стыл на столе на сквозняке
мужчина с бородою Ленина и шапкой
Стакан слетает, подтекает, немолодой еврей
схож с Ильичом в его последний год
ребёнка держит на коленях в красных полотенцах
В воздухе звери больше не живут
Горят девять свечей и замков нежно
торгаш берёт мешок, одет в зелёное пальто
он вспрыгивает на корабль, дабы покинуть местность
Матросов батальоны ружьями трясут
готовит свой мольберт художник
чтоб нам удавшееся предъявить сверженье
Перевел Алишер КИЯМОВ