Борис Рохлин
Фёдор Чирсков. Несколько слов
"Люди перестали умирать естественной смертью", - написала однажды Надежда Яковлевна Мандельштам.
Не знаю, можно ли отнести самоубийство к числу естественных смертей. Такие не знаю, что подтолкнуло Федю на подобное, - уже окончательное, - решение всех своих проблем: и житейских, и метафизических, и художественных.
Болезнь, одиночество, просто усталость или резкое до боли неприятие окружающего.
Можно сказать одно. Он выбрал сам. И будучи всегда свободным, не признавая никакой род рабства, ни политический, ни нравственный, ни эстетический, он остался свободным до конца.
Вероятно, его выбор неправилен, ошибочен. Подобные решения ничего не меняют в жизни. Только с уходом человека она становится немного хуже.
Можно посочувствовать. Феде было чуть больше пятидесяти. Возраст вершины. Он писал, Его печатали.
Я не читал его последних вещей, но слышал, что он стал писать ещё лучше, а, ведь, и раньше не часто можно было встретить прозу, столь ясную и прозрачную. Где царил язык, стихия языка, но стихия, прошедшая суровую школу культуры. Подчинённая логике и дисциплине. Стоит вспомнить один лишь его рассказ "Андромер". Этот маленький шедевр достоен войти во все антологии русской прозы.
Ему хотелось, чтобы и жизнь была столь же ясной, не замутнённой бытом, логически выверенной. Он не любил и страшился хаоса. Но хаос постоянно его настигал. Болезнь - результат стой неравной борьбы человека с хаосом. Таинственными и страшными силами зла, которым он, единственный, был предназначен, как ему казалось, и должен был противостоять. Такое событие, как убийство Джона Кеннеди, событие, несомненно, трагическое, но рационально объяснимое, он воспринял, как прорыв тьмы на поверхность бытия, как её победу и торжество.
С тех пор его жизнь разделилась на две неравные части: творчество и борьба с болезнью. Федя говорил, что совмещение двух этих вещей невозможно. Лекарства, восстанавливая его психическое состояние, убивали воображение. Написать несколько строк, абзац становилось невыносимо трудно. Но как только он переставал их принимать, болезнь брала верх. Были промежутки, просветы, окна - способность писать возвращалась.
Более тридцати лет такой жизни Фёдор выдержал. Но, в конце концов, и самый мужественный человек устаёт. По-видимому, наступил этот момент абсолютной усталости. И он принял решение, которое осуществил совершенно сознательно, в полном рассудке и твёрдой памяти.
Невозможно ни осуждать, ни восторгаться подобным поступком. Но остаётся - память о человеке и художнике, несшим свой крест до тех пор, пока у него были силы идти.
И сожаление, и печаль.
Одним достойным человеком стало меньше в этом мире, и без того не обременённом достоинством и порядочностью.