Леонид Борич
Литературное событие
Владимир Батшев. «Мой литературный календарь», кн. 1-2,
издательство «Литературный европеец», Франкфурт-на-Майне.
Откликнуться на этот двухтомник, вышедший ещё в 2016 году, хотелось сразу же после прочтения, однако сначала помешали личные обстоятельства, когда вообще ни о чём не писалось, а недавно вдруг осознал и другое: немедленно поделиться своим впечатлением о фундаментальной работе Владимира Батшева «Мой литературный календарь» постоянно «мешал» сам Календарь, потому что тянуло вновь и вновь возвращаться к нему, почти заново перечитывать, всякий раз обнаруживая что-то ранее упущенное мной или недооценённое. (Читал так внимательно, что при грядущем переиздании Календаря – дай-то Бог! – я смог бы подсказать автору все опечатки и даже, например, повтор в десять строчек на страницах 86 и 87 первого тома, трёх строчек на странице 52 и двух строчек на странице 59 второго тома).
Никогда ничего не подчёркивая в книгах, тут вдруг я стал заниматься этим предосудительным для себя занятием, вдобавок ещё и расставляя на полях Календаря большей частью восклицательные знаки, но и вопросительные иногда тоже. И ведь это притом, что многие страницы ранее уже были мне знакомы. Являясь читателем «Литературного европейца» почти со дня его основания (а это сколько же? чуть менее двадцати лет?), я, получая очередной номер этого ежемесячного журнала, прежде всего начинал чтение с тех нескольких страниц, которые из номера в номер 15 лет печатались под рубрикой «Литературный календарь». Такая вот у меня сложилась манера чтения «Литературного европейца». Да не обидятся другие авторы журнала, но именно Календарь В. Батшева я ожидал с особенным нетерпением. Думаю, не только мне, но и многим он открыл массу нам неизвестного по истории русской зарубежной литературы, от которой насильственно были отлучены все поколения советских людей. Да и о прошлых трагических событиях литературы советской В. Батшев тоже нам подробно напомнил.
Нынче, составив отдельный двухтомник, название Календаря чуть изменилось: не «Литературный календарь», как было в журнальных публикациях, а – «Мой литературный календарь». Впрочем, это «чуть» кое-что меняет в принципе, так что уже не особенно и упрекнёшь автора в пристрастии, в субъективном подходе не только при оценке творчества того или иного писателя, но и в самом отборе кандидатов для Календаря. Это его, Батшева, взгляд, его отношение к тому или иному персонажу, и, в отличие, скажем, от «Энциклопедического словаря русской литературы с 1917 года» известного немецкого слависта Вольфганга Казака, почти не встретишь в Календаре Батшева сверхуспешных в советское время писателей-лауреатов из обоймы так называемой «секретарской литературы». Словом, теперешнее название Календаря придаёт ему безусловно яркий личностный оттенок, позволяя автору откровенно выказывать порой явно субъективное отношение к жизни и творчеству того или иного писателя. А так как личность автора Календаря интересна сама по себе, то даже и пристрастные его суждения, с которыми не всегда соглашаешься, тоже вызывают интерес. Впрочем, случается и недоумение в связи с некоторыми утверждениями автора. Если бы высказывание Батшева касалось исключительно оценки творчества того или иного писателя и места его в литературе, то любые даже самые спорные утверждения автора Календаря не должны вызывать упрёков. Дескать, что ж, что многие, как и автор этой рецензии, преклоняются перед романом В. Гроссмана «Жизнь и судьба» - автор Календаря вправе с этим не соглашаться: «вещь… расплывчатая, недоговоренная, недосказанная…». (Вот только… Попробовал бы он, В. Гроссман, всё тогда договорить, досказать…).
Некоторым Батшеву неинтересным писателям, вызывающим неприятие, а то даже омерзение, он всё же находит место в своём Календаре. И мало того, что не скрывает резкую антипатию к ним (что вполне нормально), но, сообщив об очередном писателе, верном слуге режима, «расстрелян в Лубянском подвале в тридцатые годы», то и дело добавляет: «Не жалко». Не чересчур ли безжалостно? Ведь всё же… Всё же ведь не этот человек расстреливал кого-то в Лубянском подвале, а его расстреляли… Ну, пусть не нашлось сочувствия к трагической судьбе, но иной раз создаётся впечатление, что о поведении писателей в злосчастные советские времена 30-х – 40-х годов автор Календаря судит несколько, что ли, свысока, упрекая того или иного персонажа в лицемерии, трусости, в том, что не устоял… Хотя ведь сам Батшев, рассказывая о процессе А.Д.Синявского – Ю.М. Даниэля и о том, что честь и хвала 63-м писателям, подписавшим протест против этого судилища, замечает: «А те, кто сегодня кривятся: «подумаешь!», пусть сами попробуют. Только в то время и в тех условиях». Всё это верно, но ведь 1966 год, когда судили Синявского и Даниэля, никак не сравнить с кровавыми тридцатыми-сороковыми. (Размышляя над высокомерными попытками некоторых современных авторов судить М.Горького за то, что он не устоял против созданного ему культа,
А.Либерман, постоянный автор литературных обзоров журнала «Мосты», заметил со свойственной ему иронией: «Мы бы, конечно, устояли, а он вот не выдержал…». Вот и хочется в скобках, потому что это лишь частные замечания, коснуться батшевского отношения к нескольким конкретным персонажам его «Календаря». Из всего двухтомника, – а это почти восемьсот страниц текста, где в Указателе имён значатся около пятисот прозаиков и поэтов, – слова «подлец» и «сволочь» достались совокупно только И.Эренбургу. И даже в адрес Б.Пильняка, советского агента влияния, сманившего ряд писателей-эмигрантов вернуться в Советскую Россию, то есть для некоторых из них – на верную гибель в тех же расстрельных подвалах, сказано о Б.Пильняке, что он «Не такая сволочь, как И.Эренбург…». И вот И.Эренбургу, этой, по словам Батшева, самой отъявленной сволочи, сталинскому лакею, цинику, подлецу, якобы призывавшему во время войны к геноциду немецкого народа, отводится целых 12 страниц – в несколько раз больше, чем какому бы то ни было другому писателю. При этом неприязнь к личности Эренбурга столь велика, что в её, этой неприязни, поддержку Батшев приводит не только мнение фельетониста И. Василевского, определившего творчество Эренбурга «как буйное графоманство», но ещё добавляет и совсем уж глупую эпиграмму некоего Н. Олина, где Эренбург назван уже не только провокатором, продажным лакеем, но и… шпионом! Словом, эпиграмма начала 50-х совсем в духе 30-х – 40-х годов. Ну да, мы ведь помним: среди писателей того времени обнаружилось множество шпионов… Конечно, как и все, Эренбург тоже признался бы в шпионаже. Скорее всего – в пользу Франции. Хотя, если б велели славные чекисты, мог бы, пожалуй, согласиться и на японского шпиона. Что же до призыва Эренбурга «Убей немца!», то, разбирая книгу Б.Сарнова «Сталин и писатели», уже упомянутый обозреватель батшевского журнала «Мосты» А.Либерман доходчиво объяснил: «Во время войны слово немец было лишено этнической окраски» и «начиная с июня 1941 года, немец стало синонимом слова враг». Да и отношение большинства исследователей к письму Эренбурга Сталину по поводу намечавшегося «переселения» евреев вовсе не отрицательное, в отличие от мнения В. Батшева. Надежда Мандельштам, которая мало кого жаловала в своих высказываниях и мемуарах, отозвалась об Эренбурге так: «Беспомощный, как все, он всё же пытался что-то делать для людей… Эренбург сделал своё дело, а дело это трудное и неблагодарное». А вот ещё у Г.Свирского в книге «На лобном месте»: «Вклад Эренбурга в процесс духовного пробуждения послесталинской России трудно переоценить». Можно, конечно, противопоставить этим мнениям упрёки в адрес Эренбурга не менее известных и тоже почитаемых людей, например, из письма В. Гроссмана поэту С.Липкину: «… Мафусаилова мудрость в понимании того, что льзя, а чего нельзя». Однако, как ни относись к Эренбургу, а удивило ещё и явно некорректное высказывание автора Календаря, которое хочется отметить, но не хочется обсуждать: «Эренбург – нечто вроде индийской священной коровы, для евреев из бывшего Советского Союза. Любая критика в его адрес объявляется еврейскими образованцами антисемитизмом». Заметим лишь почти патетически: «Ах, если бы большинство советских писателей были по своим человеческим качествам не хуже Эренбурга!»… Не только, к примеру, Фадеев или Шолохов, но и многие, многие другие, о чём напоминает, между прочим, и автор Календаря, следуя известному завету Александра Галича: «Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку!». О моральном облике изрядного количества «инженеров человеческих душ» можно, к примеру, прочесть в стенограммах Ленинградской писательской организации 1940-1960-х годов. Это убедительно показал М.Золотоносов в книге с характерным названием: «Гадюшник».
Ну, а перед тем, как закрыть скобки, указывающие на сугубо частные замечания, хочется выразить своё несогласие с такой батшевской оценкой творчества Сергея Довлатова: «Значение Довлатова было раздуто до небывалого, и он занял неподобающее ему место в русской литературе». Но ему-то не литературное начальство и не критики определили это место, а читатели и в России, и за рубежом).
…Итак, вернёмся к вполне заслуженному восхищению капитальным трудом Владимира Батшева «Мой литературный календарь». Ведь это действительно выдающееся событие, не имеющее аналогов ни в нынешней российской, ни в русской зарубежной литературе. Даже невольно хочется тут же высказать меркантильное соображение насчёт какой-нибудь весомой литературной премии автору Календаря, однако, увы, понимаешь, что как же тут сравнить более чем скромные возможности русского литературного зарубежья с тем прямо-таки голливудским размахом, когда «одних только премий (не считая конкурсов) на Россию более двухсот». (См. об этом в книге Натальи Ивановой «Невеста Букера»).
Вообще-то верный признак авторской удачи – желание то и дело этого автора одобрительно цитировать. Но что же делать, если тогда придётся чуть ли не весь текст Календаря обращать в цитаты? А потому вынужденно прибегаешь к общим оценкам, без конкретного цитирования, надеясь, что заинтересованные этим двухтомником читатели сами захотят убедиться в том, что восхищение рецензента не чрезмерно.
Безусловно, Календарём Батшева можно пользоваться как великолепным справочником, но это ещё и литературоведение, и эссеистика, да и просто интересное чтение, обогащающее читателя.
И вдруг подумалось, что тот объём изысканий, который проделал автор, под силу разве что целому учреждению. Ведь для своего Календаря В.Батшев привлекает массу трудно находимого материала. Это и выдержки из частных писем, из дневников и воспоминаний, опубликованных в теперь уже давно забытых и малотиражных изданиях, как, например, проживший совсем не долгую жизнь Нью-Йоркский журнал эссеистики, поэзии и прозы «Опыты». («Всего, - пишет Батшев, - вышло девять номеров». И с понятной гордостью собирателя книжных редкостей добавляет: «В моей библиотеке есть №1»). По глубокому убеждению автора Календаря, «литературный процесс надо изучать по периодике». И он ни на шаг не отступает от этого принципа. Одно лишь перечисление журналов и газет русского зарубежья, используемых В.Батшевым, заняло бы здесь, без преувеличения, несколько страниц. Вообще поражает не только обширность знаний автора Календаря, но и его умение на одной-двух страницах, а то и вовсе в двадцати строчках передать то главное, что было свойственно творчеству и крупного, и малоизвестного писателя, поэта, книгоиздателя. Им всем, как именитым, так и незаслуженно забытым, Календарь Батшева поставил теперь памятник. Нет, вернее даже так: он вернул им литературную жизнь.
Словом, появилось желание вновь окунуться в этот двухтомник.
Редакция журнала «Литературный европеец»
и Союз русских писателей в Германии поздравляют
Леонида Борича с юбилеем.
Желаем дорогому коллеге чаще выступать на страницах
наших журналов, быть бодрым и здоровым,
не терять чувства юмора
и новых творческих свершений!