Ирина Бирна
О моем месте в великой русской литературе
(Личное мнение о «Реплике…» Игоря Шесткова)
«Я готов разделить ваше горе.
Но по пунктам»
«Ширли-мырли», реж. В. Меньшов, 1996
«/…/вместе со старыми одеждами
мы привезли в эмиграцию
и старое отношение к литературе/…/»
В. Батшев, «Доклад на встрече русских
зарубежных писателей», Ханнофер, 13 мая 2018
Начну сразу:
Нас обманули. Давно. Всех. Да-да, без исключения.
И с тех самых пор мы спорим.
Но беда настоящая не в том, что обманули, а в том, что мы, даже вырвавшись из рабства, даже расставшись со многими рабскими жупелами, один носим всегда с собой, и с упрямством сектантов держимся за него, как за последнюю связь с жизнью, не желая замечать, что именно он-то и отрывает нас от настоящей – живой - жизни. Даже вырвавшись из рабства, мы не замечаем, что спорим о чем-то, о чем никто кроме нас в этом мире не спорит. Не спорил никогда и спорить не будет. Тоже - никогда. Ввиду отсутствия предмета спора.
Я говорю о той навязанной нам уверенности, будто писатель – суть нечто особенное. И появился на свет не для того, для чего все остальные граждане – «плодиться и размножаться», а с некоей миссией. Будто призван он (кем?! чем?!) «глаголом жечь сердца людей». Отсюда растет наше всё: и «спор о возможности существования литературы в изгнании» («глупость», по чеканной характеристике В. Батшева, см. «Доклад…»); и путаница между свободой творчества и «миссией русского писателя»; и требование создать «новую литературу», «новое искусство», «новую эстетику» и даже выдумать заново «жизнь, как эстетическую категорию» (В. Батшев, там же); отсюда и рассуждения о «долге (??!) издаваться на «родине»(??!)», и завуалированный запрет на профессию («О немцах и их жизни – надо писать по-немецки /…/ Писать о эмигрантах /…/ Это литература гетто») и совершенно ложный вывод из столь же ложных посылов: «Мы – вечно вчерашние» (И. Шестков).
Нас Природа, бог, Провидение или черт его еще знает, кто или что, наделили способностью описывать то, что видим. Видят все. Описывать имеют наглость немногие. Описывать так, чтобы описанное нашло отклик в душах не только ближайших родственников, но и известного круга публики – удел очень и очень избранных. Но и здесь, и в этом случае мнение избранника остается лишь его частным мнением. Это, если позволите, «Первый закон свободного искусства». Следование этому закону, признание его - отличает литературу русского зарубежья от русской литературы. Там, в России, режимы никогда не могли позволить себе роскоши иметь писателей с собственным мнением. Там «мнение» писателя – путеводная нить идей режима. Иначе он просто не смеет быть писателем. И не важно, какой режим царит в России: самодержавие, коммунизм или управляемая демократия – личного мнения у писателя нет. Поэтому он должен «жечь», «вести», «призывать», «пророчествовать» и «утолять духовную жажду России, когда эта жажда проснется».
Здесь, на свободе, где каждому человеку открыты все пути и возможности, доступно огромное количество информации, ни в каких «светочах» и «Данках» потребности нет. Есть потребность лишь в честном отношении к делу. В нашем случае – к письму.
Из «Первого закона свободного искусства» неопровержимо следует:
- художником достоин называться каждый, кто творит;
- художник никому и ничем не обязан;
- художник свободен в выборе темы, средств и способов представления темы зрителю;
- художник ответственен только перед своей совестью.
Вот то, чем обладаем мы, живущие и пишущие вне России: у нас есть свобода творить. Сочинять. Создавать. Если вас тянет создавать образы «положительных героев» - создавайте на здоровье! Придет охота описывать «гетто» эмигрантов - флаг вам в руки! Зазудит в половых органах – сочиняйте «женскую сексуальную литературу»! Пишите о прошлом, будущем и настоящем, детективы, сказки и научную фантастику, и не думайте о том, с каким лицом вы это делаете: «/…/ сладострастника или уныло, с постной физиономией праведника и нудностью советского ханжи» (И. Шестков). Для нашего труда есть один судья – Читатель. Это он будет решать, с каким лицом мы писали.
Так развивалась свободная литература от Франсуа Рабле и Мигеля де Сервантеса до Мише́ля Уэльбе́ка и Гюнтера Грасса. Или, может, кто-нибудь приведет цитаты из художественных произведений и покажет, чем и какие места в телах сограждан или потомков «жгли» Гёте, Диккенс, братья Гонкур, Марк Твен, Бодлер или Брет Гарт? Давайте, наконец, соглашаться: они писали. Не «жгли», не «сеяли» и не «призывали». Даже не «пророчествовали». И уж определенно не «искали своего читателя»! Они просто описывали то, что видели вне себя или – вернее - внутри себя. Сочиняли. И вот уже столетия они те, «чья для нас не умерла химера; И бьётся сердце, взятое в их плен…»
Раз вы уже упомянули Мишеля Уэльбека, то извольте: замечательный пример свободного творчества и личного мнения творца. Последний роман назвал он «Покорность», и вышел этот роман, по какому-то роковому стечению обстоятельств, в день нападения на редакцию «Шарли Эбдо» - 7-го января 2015. Речь в нем о недалеком будущем, о том, как в 2022 году к власти во Франции приходят «Братья мусульмане». Роман сразу же был воспринят как некое предзнаменование, даже - откровение. Он в течении считанных дней завоевал если не мировую, то уж без сомнения европейскую известность: о нем говорили, спорили, его возносили до небес и мешали с грязью; для одних он был «праворадикальным», чуть ли не «расистским», для иных – пламенным призывом спасти демократию, пока еще не поздно. Мои добрые родственники, зная мои литературно-публицистические слабости и преференции, подарили мне книжку, как только вышел немецкий перевод. Я дала теме отлежаться, эмоциям ослабеть, политической ситуации дозреть, и вот несколько дней назад начала читать этот образчик современной политической литературы. Сразу оговорюсь: до сих пор прочла только половину. Но и этого более чем достаточно для того, чтобы рекомендовать книгу всем любителям остросюжетной политической литературы (русский перевод вышел в ноябре того же 2015). Особенно мужчинам. Хотя и женщины, уверена, почерпнут там много нового.
Политическая борьба «Национального Фронта» против «Братьев мусульман» действительно занимает в романе определенное место, но самые яркие страницы все-таки не эти. Самые яркие те, где сорокачетырехлетний автор (роман написан от первого лица) описывает талант своей двадцатилетней подружки творить феллацио. Целые абзацы посвящены движениям языка, губ, последовательности касания ими тех или иных частей его «лучшего друга», и степени интенсивности этих касаний. Не менее убедительно описывает автор и умение девушки сокращать и расслаблять определенные мышцы во время «классического» коитуса, и те ощущения, которые доставляют ему эти сокращения.
Вопрос: чему учит, какие места жжет, куда ведет или что освещает этот политический опус нового поколения? Открывает он «новую эстетику»? Является «исполнением долга перед родиной»? «Создает нового человека»? Возможно. Не знаю. По-моему, коллега Мишель просто описал некоего профессора французской литературы из Сорбонны, половая жизнь которого (кстати, со студенткой, sic!) проходит на фоне драматической смены политических декораций. Описанное – свобода видеть и передавать, не задумываясь о «миссии» перед «народом», «державой» или «демократией». Мишель свободно описал то, что считал нужным и так, как считал нужным, и оставил Читателю свободу решать, что сие значит.
(Вот, кстати, тема. Мишель описал ощущения и мысли мужчины, описать чувства женщины, лижущей любимый член, он не рискнул. Воображения не хватило. Опишите вы! Дайте героям-любовникам немецкие имена и устройте за стенами спальни битву «Зеленых» против «AfD». Добавьте немного исторических параллелей и рассуждений о судьбах миграции. Хотите додать остроты – назовите героиню восточным именем. Вот и готов новый роман из немецкой жизни!
И почему это нельзя описать русским языком, Игорь?)
Требуя от автора каких-то «образов», «героев» или «миссий» мы ставим телегу перед лошадью. Литература, как и искусство вообще, - тот случай, когда ответ на знаменитый вопрос прост и ясен: сперва была курица. Она снесла яйцо и уж потом «яйцо» это стало предметом критики, уже потом в нем, как сальмонеллу, нашли «положительного героя», «новую эстетику» и прочие «миссии». «Курица» лишь выдала честное, откровенное «яйцо».
Поэтому здесь я согласна с Игорем: писать надо для себя. Не «для всех, кто умеет и хочет читать по-русски», - здесь он противоречит самому себе, - нет, для себя. Искренне, честно и просто написанное произведение рано или поздно найдет своего Читателя. В конечном итоге речь идет лишь о том, насколько мысли, выложенные автором, совпадают с собственными мыслями Читателя.
И тут я с Игорем согласиться никак не могу: если в современной России «происходит неслыханное, невероятное ОБЫДЛЕНИЕ населения», зачем стремиться туда?
Зачем искать возможности публикации там?
Ведь популярность там – значит совпадение мыслей автора с мыслями БЫДЛА.
Талант – не что иное, как разделенная точка зрения; чем больше читателей разделяют точку зрения автора, тем талантливее последний. Неужели прослыть талантом у БЫДЛА – достойная цель для свободного писателя?
Ну, а о «вечно вчерашних», - тут, думаю, Игорь сам не верит в то, что пишет. Прости, друг, но «вчерашние» не пишут. «Вечно вчерашние» - не пишут вечно. «Вечно вчерашние» не станут искать издательств, не станут писать «Реплик…» - все это устремленно в будущее. Хоть на пять минут, но в будущее. В прошлое – оглядываются. С разными чувствами. Туда не пишут – там нет никого, кто мог бы прочесть.
И последнее по списку, но не значению. «Духовную жажду» способна утолить лишь талантливая литература. Талантливая может быть только свободной. Свободная – значит свободная от любых рамок, прежде всего – от требований «утолять жажду». Круг замкнулся.