Хуго Балль
Тэндэрэнда, коий фантазмист
Роман
О, господа мои и дамы, вас,
Картины созерцающих сей лица,
О душах, всех усопших здесь, сейчас
Прошу я в скорби помолиться.
Св. Бэрнард
Глава 1. Возлетание ясновидца
Обнаруживается перенесение в кипение мнимого государства. Там ожидается новый Бог. Громоголов (в романе далее не выступает) перенёс место своего жительства на башню и шлёт оттуда пёстрые бюллетени, кои должны способствовать продолжению его Дела. Тёплый вечер взломан. Выступление шарлатана на Рыночной площади, представляющего перспективу вознесения в небеса. К сему он выдумал собственную теорию, кою пространно излагает. Однако же терпит неудачу, столкнувшись со скепсисом публики. Что имеет последствия.
В этот день Громоголову было воспрепятствован-но в присутствии на торжественном акте. И он сел перед атлантами и кружкАми группок и стал вещать о Мудрости Высших Сфер. Длинному же папирусному свитку, со знаками и изображением зверей, дал он раскручиваться с башни вниз и тем самым предупреждал народ, стоящий под гнёздами, о стаях визгливых ангелов, кои свирепо облетали башню. Но кто-то уже нёс плакат на длинной палке через город, и на том было выведено:
Talita kumi, Девуленька, встань,
Ты ся есть, ты ся станешь быть,
Канавная дщерь, ликования мать,
Повешенные и сосланные,
Сожжённые и заключённые,
Тебя призывают.
Освободи, о благословлённая,
Ты, Неизвестная,
Сюда вступи!
Пощением и приемом слабительного готовил город себя к Явлению нового Бога, и из множества толп всплывали уже некоторые, кто в давке хотели бы стать Им встреченными. Одно предупреждение также было уже обнародовано, обговаривая, мол, кто при осмотре колокольных колёс и вступлении в люмпенбашни без полномочий схвачен будет, при живой плоти должен быть предан смерти. Свеже вздут был Казуальный нексус и зримо, на глазах у всех, пущен на пожирание святыми пауками. С трещотками и волынками передвигались, кольцуясь под руки, Просьбо- и Кофепроцессии деятелей искусств и учёных. Но из всех дуновений и просветов свисали водознаки и торчали стеклянные шприцы.
Тут на Рыночную площадь, как по договорённости, вступил ясновидец с фиолетовым лицом, проповедуя смеющимся домам, звёздам, луне и толпе:
«Лимонно-жёлты стоят небеса. Лимонно-жёлты стоят поля души. Головой мы круто к земле поникли и уши широко раскрыли. На фартуках и рясах ослабили мы пояса, и спина, из фаянса для битья, сверкает в строении. Истинно говорю я вам: моя кротость обращена не к вам, но к Богу. Всякий ищет счастья, до коего он не дорос. Никто не имеет врагов столь много, как он может иметь. Химера есть человек, чудо, божественная случайность, исполненная коварства и сумеречного лукавства. Каким-то днём, от любопытства и подозрения не знал я себя больше. Гляди, тут я повернул обратно и въехал. Гляди, тут горели свечи и капали на мой собственный череп. Но моим первым познанием было: малое и большое, безрассудство. Великое и малое, релятивизм. Гляди, тут прянул мой перст вперёд и обжёг себя у солнца. Гляди, тут задрожала стрелка башенных часов почвы улицы. Но вы верите, дабы чувствовать, и станете чувствуемыми».
Он сделал паузу, чтобы потереть себе мочку уха, и бросил взгляд на пятый этаж четвёртого здания. Там торчала розовошёлковая нога Льонэтты из окна. На ней сидели два крылатых существа, кои впивали кровь. И ясновидец продолжил:
«Воистину, нет вещи такой, какой она выглядит. Однако то одержимо живодухом и кобольдом, тихо коий стоит, так долго пока его разглядываешь. Но как его выявят, изменяется и станет чудовищным. Долгие годы нёс я Гнёт Вещи, коя хотела своего освобождения. Пока ни узнал и ни увидел её Размер. Тут поднял меня пыл. Ужасающая жизнь! Тут раскинул я руки для обороны и полетел, полетел стрелопрямо над крышами».
И можно было видеть, что ясновидец, хоть и оглушённый шумом своих собственных слов, не оставлял обещаний без подтверждений. Громко плеща обеими руками, он поднял себя в воздух, пролетел для пробы хороший кусок над вечерней дорогой, но затем снизился на повороте и пришёл посредством скачков вновь легко к исходному пункту.
Простонародье, высунувшееся по пояс из всех окон рынка, было испугано, но, когда впечатление от действа несколько улеглось, отчуждённо затрясло в досаде неверия головой, замахало изо всех жизненных сил солевыми дудками и бумажными фонарями и закричало: «Увеличительное стекло! Увеличительное стекло!»
То было известно, что ясновидец при своих выходах подобное стекло использует, поскольку частенько думалось, что всё это — ничто иное как надувательство, а такой инструмент мог послужить доказательством подлинности. Той же цели служило и исполнение интермецио, при коем одна любопытная фрау, мощно парившая на древке флага, срывалась с него и была гонима вечерним ветром над крышами на восток. Далее: высоко над веерами дам пролетал петух, теряющий перья в линьке, с серпом, что воспринималось как знак находчивого кокетства.
Но на сей раз, ошеломлённый и обескураженный, ясновидец сразу вытянул Увеличительное зеркало из сумы. Зеркало по охвату, приблизительно, с русские качели, какими их можно увидеть на ярмарк(т)ах. Снаружи по-настоящему тонко отшлифованное стекло, обрамлённое серебром и на длинной деревянной ручке изящно закреплённое. Он вознёс это зеркало в трагической позе над собой, затем внезапно отвел в сторону и взорвал. Зазвенели осколки, сам же он исчез в жёлтом море вечера.
А осколки чудозеркала разрезАли дома, разрезали людей, скот, канатоходни, карьеры и всех неверующих — да так, что число порезанных изо дня в день множилось.
Глава 2. Карусельный конёк Йоханн
Пишется летом 1914. Одна фантастическая община поэтов чует неладное и приходит к решению, их символического конька-на палочке-скакалочке Йоханна своевременно переправить в безопасность. Йоханн поначалу противится, но затем соглашается. Блуждания с препятствиями под руководством некоего совестливого Бэнйамина. В далёких странах встречается Вожак Фойэршайн (Огнелуч), коий оказывается полицейским шпиком. К этому приплетены историологические заметки о родах одной сучки-ищейки в Берлине.
«Одно определённо, — рёк Бэнйамин, — интеллигентность есть дилетантизм. Интеллигентность не надует нас больше. Они глядят вовнутрь, мы глядим наружу. Они иезуиты выгоды. Интеллигент как Савонарола не имеется. Интеллигент как Манассия имеется. Их библия — книга бюргерских законов».
«Ты прав, — подхватил Йооп, — интеллигентность подозрительна: остроумие отцветшего шефа рекламы. Аскетическое общество «К безобразной ляжке» выдумало платоническую идею. «Вещь в себе» сегодня — средство для чистки обуви. Мир нагл и полон эпилепсии».
«Довольно, — заходился Бэнйамин, — мне становится плохо, коли я о «Законе» слышу, о «Контрасте» и о «значит», и «следует». Почему зебу должен колибри быть? Я ненавижу сложение и гнусность. ДОлжно чайке, коя на солнце свои маховые перья чистит, дать на себе покоиться, а не говорить ей при этом «значит», она страдает под сим».
«Значит, — заключал Штизэльхэхэр, — дайте нам карусельного конька Йоханна в полную безопасность переправить и спеть Kantus баснословному».
«Я не знаю, — засомневался Бэнйамин, — должно быть, всё же лучше нам карусельного конька Йоханна в безопасность переправлять. Признаки налицо, что что-то Плохое надвигается».
Действительно, признаки были налицо, что Плохое надвигалось. Была найдена голова, коя кричала «Кровь! Кровь!» неутишимо, и петрушка росла по её скульным костям. Термометры стояли полны крови и разгибательные мускулы не фукционировали больше. В банковских домах дисконтировали Караул на Райне.
«Хорошо, хорошо, — настаивал Штизэльхэхэр, — дайте нам карусельного конька Йоханна в безопасность переправить. Неизвестно, чему нравится грясти».
На небесно-синем току, с большими глазами, целиком выкупанный в поту, стоял карусельный конёк Йоханн, повторяя: «Нет, нет, здесь я рождён, здесь хочу я также умереть». Однако это было неправдой. Мать Йоханна происходила из Дании, отец был венгр. Но, наконец, все были едины и бежали ещё в ту же самую ночь.
«Parbleu, — извещал позднее Штизэльхэхэр, — здесь мир имеет конец. Здесь — стена. Здесь не идётся дальше». И на деле, имелась тут стена. Отвесно взошедшая к небу.
«Смехотворно, — вещал Йооп, — мы потеряли ощущение. Дозволили нам в ночь и забыли весовые камни на себя повесить. И, конечно же, парим мы теперь в воздухе».
«Papperlapapp, — извещал Штизэльхэхэр, — здесь затхло. Я не иду дальше. Здесь лежат рыбьи головы. Здесь были зоологические химеры за делом. Здесь доились волнокозлы».
«Чёрт знает что, — подхватил Рунцэльманн, — также мне, право, невесело. Нам натянутся рубахи шарлатанов по уши!» Его сильно трясло.
«Всему стоять! — приказал Бэнйамин, — Что тут? Цайзэрлева повозка? Зелёная с зарешёченными окошками? Что произрастает тут? Агавы, веерные пальмы и тамаринд? Йооп, посмотри в Книге знаков, что бы это означало».
«Фатальная вещь, — предрекал Штизэльхэхэр, — цайзэрлева повозка меж агав. Уже гнило. Богу известно, где мы торчим».
«Вздор — возглашал Бэнйамин, — если б не было б темно, можно было бы яснее видеть, что присходит. Знахарь из «Ветеринара» указал нам ложную дорогу».
«Факт — заключал Йооп, — мы стоим пред стеной. Здесь не идётся дальше. Гундэльфльэкк, зажги фонарь». Гюндэльфльэкк порылся в своей сумке, но вытянул лишь мощную голубую органную трубку. Её он всегда носил при себе.
«Подходите ближе, майнэ хэррэн, — внезапно дал себя услышать голос, — Вы на ложном пути. (То был вожак Фойэршайн.) Что шатаетесь Вы ночною порою кругОм? И в бдящем шествии? Снимите же Вы целлулоидные носы! Демаскируйте себя! Знаем мы Вас! Что это за кандальные древеса, что вы тащите при себе?»
«Это нары, и палки с бубенцами, и шутовские плётки, с Вашего позволения».
«Что это за духовой инструмент?»
«Это нюрнбергский рупор».
«А что это за ватная куча?»
«А это карусельный конёк Йоханн, лучше всего в вату упакованный».
«Чепуха. Чего же Вы хотите с карусельной лошадью здесь, в Ливийской пустыне? Откуда у Вас лошадь?»
«Это, некоторым образом, символ, хэрр Фойэршайн. Если Вы позволите. Вы видите, а именно в нас, стерилизированный клуб фантастов «Синий тюльпан».
«Символ туда, символ сюда. Вы лошадь уклонили от службы в армии. Как Ваша фамилия?»
«Что ж за ужасный дружок, — загундосил Йооп, — это ж скользкая робинзонада».
«Ерунда, — взвился Штизэльхэхэр, — это фикция. Это этот Бэнйамин натворил. Он измыслил это, а нам от этого страдать... Глубокоуважаемый хэрр Фойэршайн! Ваше объединённое природобуршество, Ваш джемоцвет, это не импонирует нам. Ещё и Ваша взятая напрокат Кинодраматургия! Но одно слово к разъяснению: Мы есть Фантасты. Мы не верим боле в Интеллигентность. Мы встали на это путь, чтобы сего Зверя, к коему обращено целиком всё наше почтение, от сброда спасти».
«Я могу Вас понять, — рёк в ответ Фойэршайн, — но я не в состоянии Вам помочь. Взойдите ж в цайзэрлеву повозку. Также и лошадь, что Вы имеете при себе. Вперёд марш, не причиняйте себе хлопот. Поднялись!»
Собака Розали тяжело рожала. Пять юных полицейских ищеек явились на Свет. Также охватил это Время в одном из каналов Шпрее к Берлину китайский спрут. Зверь был доставлен в полицейский участок.
Глава 3. Гибель Махэтанца
Как уже говорит его фамилия, Махэтанц — существо, кое делает танцы и любит сенсации. Он один из тех отчаявшихся типов без душевной устойчивости, кои не в состоянии лишить себя и тишайшего впечатления. Отсюда также его печальный конец. Поэт вложил это сюда с особой силой. Мы видим как Махэтанца шаг за шагом изводит одержимость, а затем и глубокая апатия. И вплоть до того, пока он, в конце концов, после бесплодных попыток создать себе алиби, погружается в тот, связанный с эксцессами, религиозноокрашенный паралич, опечатавший его полный психический и моральный распад.
Тут ощутил Махэтанц внезапно давление на виски. Продуктивные потоки, кои согревали и пеленали его тело, отмирали и висли как длинные шафрановые обои с его плоти. Ветер гнул ему руки и ноги. Скрипучая резьба его спины рассеевалась спиралью к небу.
Махэтанц злобно схватил камень, коий выступал вперёд, краеугольно взывая из какого-то строения, и слепо приготовился к обороне. Синие подмастерья отштурмовали его. Ярко обрушилось одно небо. Воздушная шахта пролегла поперёк. Над обрушенным улетела прочь цепь окрылённых рожениц.
Газокотельные, пивоварни и купола ратуши скакали в качке и грозили гоготом литавр. Пёстропёрые демоны, обтрахивали его мозги, трепали и общипывали их. Над Рыночной площадью, погрузившейся в звёзды, вздымался ужасный серп прозеленевшего корпуса судна, отвесно стоящего на своей носовой части.
Махэтанц ввёл указательные пальцы себе в ушные пазухи и выскреб оттуда, заползший в них, жалкий остаток солнца. Апокалептическое сияние хлынуло. Синие подмастерья трубили в раковины. Они восходили на светобалюстрады и нисходили в Сияющее.
Махэтанца тошнило. Удавливание у фальшивого бога. Он понёсся, высоко маша руками, опрокинулся и пал ниц. Какой-то голос кричал из его спины. Он закрыл глаза и ощутил себя в трех мощных скачках подскакивающим над городом. Всасывающие трубы взахлёб втягивали мочи мистического резервуара.
Махэтанц опустился в салатовом облачении на колени и оскалился на небо. Фронтоны домов — ряды могил, башенногромоздящиеся друг над другом. Медные города на краю Луны. Казематы, качающиеся на стебле падающей звезды в ночи. Какая-то налепленная культура осыпалась, и будет из риз изорвана в клочья. Махэтанц, поражённый пляской св. Витта, бушует. Раз, два, раз, два: средство для умерщвления плоти. «Панкатолицизм» — прокричал он в своём ослеплении. Он учредит Генеральный консулат для общественного оспаривания и заявит там первый протест. Кинодраматургично пояснит принуждающие феномены своих эксцессов и мономанийных снов. В магнетической бутыли будет он взвихрен. Он запылает в подземных трубах канальной системы. Красивый шрам украсит глаз Махэтанца белым глянцем.
В раскрашенной зигзагами рубахе балансирует он на вздымающейся эфирной башне. Он нанимает Великий Порыв и грохочет при восхождении, проламываясь сквозь спицы мнимых гигантских колёс. Ему угрожают видения: скорого решения, подвижной кожи на голове, блеющего скепсиса. С разбитыми лёгочными крыльями выскакивает он из руки кобольда.
Друзья покидают его. «Махэтанц, Махэтанц!» — грает он вниз с камина. Он отвергает контакт. Он тянется как сегмент солнечного затмения по кривонависающим куполам и башням пьяных городов. Без сна и в постели детской тележечки будет тягаем он по улицам. Затеняются ландшафты его румянца, скорби, невестиного блаженства.
Махэтанц поросятит себе декадентства. Он депонирует широкоохватывающие комплексы страха. Инструментирует между тем торможения, фальшивомонетничество от душевной катаракты и сенсаций. Он скатывает себя вместе ночью в плоти шлюхи. Кожа круто стоит складкой страха у него за ушами. «Полагаете вы, быть может, ваши простаки.. » — и забьёт на пол пеной изо рта, синее облако. Он вползает в солнце. Он хочет иметь событие. Трава растёт недоброжелательно и гонит его назад во мрак. Занавесы вздуваются и дом уносится. Это каталепсия разрушения. Языки в красном стрелодожде ударяются вкось о мостовую.
Гагни, Свинцовая, должна ему расчесывать волосы на пробор, с тем, чтобы он мог думать. Дагни, Рыбоневеста, ухаживает за ним, её правая сторона с отливом от Музикон. Махэтанц убил песенником одного главаря. Он изобрёл искусственный плавающий остров. Он образует стебель в просьбопроцессях и почитает бродяг-Jesus. Он держит фонарь у ведомства по делам мёртвых, и так он мочится: то — уксусно-кислый глинозём.
Но ничего не помогает ему. Он не вырос для этих турбулентностей, детонаций и радиевых полей. «Количество есть всё, — кричит он, — сифилис тяжёлая половая болезнь». Он принимает солекислотные ванны, чтобы растворить свою пернатую плоть. От всего остаётся: куроглаз, золотые очки, вставные зубы и амулет. И душа — эллипс.
Махэтанц горько улыбается: «Оригинальность есть катар мыльных пузырей. Болезнен и невероятен. Совершать убийство. Убийство есть нечто, что может стать не оболгано. Никогда и никогда больше. Прекрасную погоду делать. Всегда бедных любить. Уже имеем мы Бога как дополнение. Это твёрдая почва». И он дует Музикон в затылок. Тут облачаются они.
И он пишет своё завещание. Мочечернилом. Другого у него нет. Поскольку он сидел в тюрьме. Он проклинает в нём: фантастов, Дагни, карусельного конька Йоханна, свою бедную мать и многих других людей. Затем он умер. На содосупе вырос пальмовый лес. Одна лошадь передвигала ноги и продвигалась. Траурный флаг развевался над какой-то из больниц.
Глава 4. Те красные неба
Ландшафтная картина из верхней преисподней. Концерт ужасных скрежетов, кои изумляют даже самих зверей. Звери выступают частью как музыканты (так называемой кошачьей музыки), частью в набито-чучельном состоянии и как аксессуары. Тётки из седьмого измерения участвуют в скабрёзном напеве на шабаше ведьм.
Те красные неба, мимУлли мамАй,
Разбиты в желудке идут сквозь раздрай.
И вдребезги падают в озеро здесь,
Мимулли мамай, и в желудке их резь.
Синюшные кошки, фофОлли мамай,
Царап волножесть, где зубцов алый край.
О лАлало, лАлало, лалалА!
Тут тож шнуровальная тётя пришла.
Из снега та тётя вздымает, о сны!
Ввысь юбки, а также напевоштаны.
О лАлало, лАлало, лалалО!
Там флейтокозёл с «Всё равно» как назло.
Тут с крыши упал воркотун-голубок.
За ним Дважды-Йоханна тут же прыжок.
О лАлало и мимулли мамай!
По скрипке-железке царап двое, ай!
Глядят косо лошадь с ослом у копыт,
Как снегопетух из глубин всё кричит.
Синюшная туба грохочет затем:
«Таблицу пропеть умножения всем».
О лАлало, лАлало, лалалО!
О руки из сена, башка же стекло.
О лАлало, лАлало, лалалО!
Зубец киноварный, На помощь! хоть кто.
Глава 5. Сатанополис
Мистическое событие, кое происходит в самом нижнем чернильном аду. Тэндэрэнда рассказывает перед публикой истории о призраках и усопших, о сатанополисных Посвящённых и Завсегдатаях. Он выказывает знание персон и закусочных, близость к подземными учреждениям.
Ускользнувшим был журналист. Ужасающим образом затенял он пастбища Сатанополиса. Решили против него выступить. Собрался Революционный трибунал. Потянулись на поле битвы против того, кто ужасающим образом резвился на пастбищах Сатанополиса. Но не нашли. Он же всевозможные бесчинства позволял себе учинять, но пасся довольным и ел репейные головки, что цвели на лугах Сатанополиса. Тут отыскали его дом. Он располагался на холме 26-том с половиной, где сковорода Троицы стоит. Фонарями на шестах обнесли дом. Их лунорога светили тускло в ночи. Все сбегались туда с клетками для птиц в руках.
«У вас тут красивая канидовыбивалка» — сказал хэрр Шмидт хэрру Шульцэ. «Спинозный афронт!» — сказал хэрр Майэр хэрру Шмидту, уселся на свою клячу, коя была его болезнью, и, недоволен этим, поскакал.
В то время тут стояло много вяжущих гильотинных фурий, и решали журналиста штурмовать. Дом, что тот, заняв, удерживал, был назван ими Лунодомом. Он же забаррикадировал его матрасами, из эфирных волн, и перенёс сковороду наверх, на крышу, с тем чтобы внизу находится под особой защитой неба. Он питался аиром, кефиром и конфетами. Также имел вокруг себя тела усопших, кои во множестве с поверхности земли падали через его печную трубу сюда, вниз. Так что несколько недель с удобством мог это переносить. Оттого был не очень озабочен. Чувствовал себя хорошо и изучал для времяпрепровождения 27 различных видов сидений и плеваний. Он звался Лилиенштайн.
В ратуше Дьявола провели совещание. Дьявол выступил с Kis de Paris и Ридикюль, нёс некоторый неприветливый вздор и пел «Риголетто». Ему кричали наверх, де он напыщенный дурачок, ему же нравилось дозволять эти штучки. И совещались: дом, что Лилиенштайн, заняв, с пенсне удерживает, посредством ли танца испепелять или дОлжно блохам и клопам оставить на поживу.
У Дьявола же начались ножные шатания, и сий излагал: «Пах Марата обрёл конец в кинжале. Он имел и матрасы, из эфирных волн, и лжебашни шатались вокруг него в просини их фундамента. Он себя и трупожиром натирал и нечувствительным сделал. Втянитесь же ещё раз в людские орды с барабаном на ремне. Быть может... что и этому свершиться по нраву б». Супруга Дьявола же была стройна, блондиниста, синюшна. Она сидела на ослице и держалась его стороны.
Тут совершили разворот и маршировали назад и пели под барабан, и шли назад, на Лунодом, и видели матрасы, из эфирных волн, и Лилиенштайна, как он при полном освещении прогуливался. И дым его обеда восходил ввысь из его печной трубы.
И он раскрыл большой плакат. На нём стояло:
Qui hic mixerit aut cacarit
Habeat deos inferos et superos iratos.
(Но он это не сам удумал, а происходило от Лютера.)
И второй плакат:
Тот Pantzer подтяни, страшится кто.
Help то, так help то.
Так как живётся и жить остаётся Scheblimini.
Sedet at dexteris meis. Тут воткнётся.
Я могу вам сказать: то мощно раздражало. И не знали, как дожны Лилиенштайна наружу заполучить. Но пришли к мысли: собачью траву и мёд по дому Лилиенштайна разбросать. Тут уж должен был он наружу. И преследовали его.
По дороге же спотыкался о сноповозки, кои стояли на улице, в связи с эпидемией Сонливости. Спотыкался о ноги Керосина, коий сидел на углу и скрёб себе брюхо. Спотыкался по дороге через будки богини-защитницы абортов, коя, детоизвергая на длинных шнурах, сему на, примерно, 72 звёздах Добра и 36 звёздах Зла давала пускаться в пляс. И преследовали его. Какая-то Апоплексия обваливалась в небесно-голубых томах. Синюшностраждущие слизни ползли. Кто этот фаллос видел, знает все другие. Пробегая мимо, травил и каракатицу, коя учит греческую грамматику и катит на Veloziped. Бежал мимо лампобашен и доменных печей, где тела мёртвых солдат пламенели в ночи. И ускользал.
В садоводствах же Дьявола зачитывался Манифест. Вознаграждение в 6000 франков было назначено для каждого, кто о местепребывании бежавшего из ловушки в Сатанополисе журналиста Лилиенштайна что-то обнадёживуещее сообщит или даст показания, кои на след немилого навести бы могли. То было зачитано под хор горнистов. Но всё зря.
Уже его забывали и шли его дорогой, как тут обнаружился на Corso Италии. На небесно-голубых лошадках скакалось там, и дамы носили длинностебельные зонтики, так как было жарко.
На раскрытом зонтике одной из дам его и заметили. Он соорудил себе там гнездо, и был обнаружен при яйценошении. И скалил зубы и издавал резкий, пронзительный звук: «циррициттиг-цирритиг». Но это ему не помогло. Предалось огласке имя дамы, на зонтике коей он туда и сюда фланировал. Она поносится, оплёвывается и обвиняется. Ей даётся пинок под зад, так как её принимают за осведомительницу. Тут уж выпадает он из гнезда и яйца с ним, и поднимается ор.
Но содрали с его плоти лишь бумажный костюм. Сам же ускользнул и ушёл в оленьи рога зала вокзала, наверх, где держится дым. Там же, наверху, не смог бы долго продержаться, и то было совсем всем очевидно.
И на деле, через пять дней сошёл вниз и предстал перед судьями. Жалко же было на него глядеть. Лицо сморщилось от угольной копоти и руки замараны чернильным дреком. В кармане брюк же был у него револьвер. В нагрудном кармане подле портфеля настольная книга по криминальной психологии Людвига Рубинэра. Всё ещё скалил зубы с «цирритиг-циррициттиг». Тут вышли из своих дыр каракатицы и захохотали. Тут пришли цаккопадорэн и принюхивались к нему. Тут просвистывали волшебные драконы и морские коньки по-налево у его головы.
И устроили процесс над ним, обвинив: в разрушении ужасающим образом пастбищ мистиков и привлечении внимания посредством различных бесчинств. Но Дьявол сделался его адвокатом и защищал его. «Клевета и Вялость, — вещал Дьявол, — что вы хотите от него? Видите, тут стоит человек. Хотите вы, чтобы я мои руки омыл бы в Невинности, или дОлжно с него кожу содрать?» И бедные, и нищие вспрыгивали и кричали: «Господь, помоги нам, мы в бреду“. Но заталкивал их дланью назад и приговаривал: «Пожалуйста, после». И процесс был перенесён.
Но на следующий день пришли снова, много народу, принесли ножи для бритья и кричали: «Выдай его. Он хулил Бога и Дьявола. Он журналист. Он наш Лунодом запятнал и себе гнездо соорудил на зонтике одной дамы».
И Дьявол обратился к Лилиенштайну: «Защити себя». И какой-то хэрр из публики кричал, повысив голос: «У этого хэрра нет ничего общего с «Aktion».
И Лилиенштайн пал на колени, заклял звёзды, луну и толпу и кричал: « Автослаб есть Лучшее. Из какого дерева и лыка вяжущиеся воронкоподобные цапфы, то знает уже Древность. Soxhletаппарат есть изобретение нового времени. Лучшее отводное средство есть же Автослаб. Состоит из растительных экстрактов. Послушайте меня: из растительных экстрактов! То не нуждается даже в упоминании, что предлагается продукт немецкой индустрии... (запинался он по нужде) Возмите туда этот Рецепт. Я заклинаю Вас. Дайте мне за это бежать. Что я Вам сделал, что вы меня, значит, преследуете? Глядите, я тот краль евреев».
Тут прорвало их в бессвязных насмешках. И Дьявол рёк: «Шельмовство, шельмовство, должно бы это за возможное приниматься». И хэрр из публики кричал: « На крест с ним, на крест с ним!»
И был приговорён, свои пуговичные самокрутки съедать. И художник-туифелист Мейдэлэс писал с него портрет, прежде чем к живодёру переправлен был. И все флаги капали от мёда и щёлока.
Перевел Алишер Киямов