Христиан Моргэнштэрн
(1871 — 1914)
Воронки
Две воронки шествуют в ночи.
Через них течёт как воск свечи
белый свет с луны
из тишины
по пути
везде
и т.
д.
Ночешельма и семихряк
или счастливый брак
Как с ночешельмой семихряк
вступил в совсем законный брак —
о, горе!
Тринадцать отпрысков, зачав,
имели: первый — волкодав
и лани две за ним (второй и третьей) вскоре.
Четвёртая — ворономышь,
Улитка — пятая — глядишь:
на ней ракУшка-дом — о чудо!
Шестой — сычонок был добряк,
седьмой — опять же семихряк,
в Бургундском жил — да и не худо.
Восьмой же броненосец был,
девятый — тот совсем не жил —
о, горе!
Оставшихся туманны дни,
но кем бы ни были они,
был этот брак счастливым и при море.
Песня чаек
Все чайки нам на трапе,
как если б Эмма звали.
Они все в белом драпе,
чтоб дробью в них стреляли.
Я в чаек не стреляю,
я рад живым им рядом
и хлеб им приправляю
зардевшим виноградом.
О люд, нет не дождёшься,
что их в полёте схватим.
Раз Эмма ты зовёшься,
будь рад, да и под стать им.
Si duo faciunt idem, non fit idem
Две куры могут выглядеть и псом,
когда их зришь в правильном месте,
и отдалившись от него, и если вместе,
и жёлтый с бурым цвет их тут весом.
Напротив: паре псов не выглядеть как куре,
куда бы их ни помещать при этом,
а их окрас каким бы не был цветом,
и что ни делай в мировой культуре.
Хэрр Майэр — мера мира
Хэрр Майэр для себя — есть мера мира.
Само собой, что он один с просветом от эфира.
Хэрр Майэр мнит: к чему у вас искусства жар,
коль то не для меня! А нет — оно лишь пар.
А дальше больше всем хэрр Майэр изречёт:
де суть искусства наказания влечёт.
Скорее нужно с хэрром Майэром расстаться,
чтоб уж в конце убийствам в буйстве не предаться.
Сон служанки
С утра служанка шепчет, чуть дыша:
«Всю ночь сегодня я качала малыша,
головка сыра у него аж головой,
а у макушки рог такой кривой!
Подумайте, из соли, рог литой,
и шёл же есть, а после —
«Стой,
Закройка пасть, — кричит хозяйка, — или я...
И за уборку, слышь, Цэ-ци-ли-я!»
Вода
Бессловесная всегда
убегает прочь вода,
а вот было бы не так —
говорила бы как всяк:
К пиву хлеб, к любви и вера,
что не ново для примера.
Это кажет, что везде
лучше всё ж молчать воде.
Из цикла «Пальмштрём»
Пальмштрём
Пальштрём стоит поблизости пруда,
развёртывая носовой платок, что ал:
дуб аппликации, что был пришит туда,
напомнил юношу, кто том стихов читал.
С почтенья робостью, с почтенья немотой
пред вдруг открывшейся для взгляда красотой,
Пальмштрём сморкаться не рискует, он тот сыч,
в ком надругательств жажду нрав извёл, как бич.
И снова нежно сложен им платок,
что для сморканья был уже готов.
И нет того, кого на сопли он обрёк,
его кто б проклял (где же сопли!) с гневом слов.
Узнаванье запахов Корфом
Корф в Узнаванье запахов — гигант.
Но мир вокруг не признает сего.
И фраза: «Мы не чуем ничего!»
Парализует в нём его талант.
Он пишет, как Стендаль, грустя,
В одной из книжек записных:
«Лишь только много-много лет спустя
Я стану понят большинством живых».
ЗапахооргАн
Пальмштрём создал свой мощный ЗапахооргАн,
и им концерт с «Чохоприправ-сонатой» Корфа дан.
Начало темы из триоле-альпо-трав
Затем акаций-арией всех радует, объяв.
Но в Скерцо вдруг, нежданно так всерьёз,
меж эвкалиптами слышны и бризом тубероз
три знаменитых Чохоместа несколько минут,
что Имя всей сонате в мире создают.
Пальмштрём ж во время исполнения синкоп
со стула падает, свалившись как в окоп,
в то время как за письменным столом
Корф к новым опусам несётся напролом.
«Аромат»
Возбуждены от Корфа «Запахосонат»,
друзья открыли заведенье «Аромат»,
в котором, коротко коль излагаем,
продукт гостями не глотаем, а вдыхаем.
К примеру, мелкие монеты бросят в автомат —
бальзамогорны стен вдувают аромат,
заказанный раздутым гостя носом,
и тот с восторгом пользуется спросом,
одновременно на экране с этим к аромату
картина с блюдом возникает — и за ту же плату.
Ваятельное
Пальмштрём ваяет из своих перин
импрессии, как в мраморе — гуртом:
богов и демонов, людей и бестий-образин.
Экспромтом, пуком ухватив перины пух,
он прыгает назад, проверить чтоб при том,
как лёгкокрыл творца в нём славный дух.
В игре же светотени он
зрит Зевса, Рыцаря, мулата-бегуна,
путан, и морду тигра, и мадонн,
и грезит: Вот Ваятелем бы — им
была бы Слава Старины бы спасена —
то был залит бы солнцем древний Рим.
Европейские книги
Корф негодует, и его уносят стопы,
когда он только видит книги из Европы,
в нём пониманья нет ума —
как вынести все эти центнеры-тома.
Его мутИт — как может Дух опять
в гробоподобьях оных пребывать,
раз лёгок Дух, так должен быть и он
во что-то лёгкое для сбыта помещён.
Но европейца тронет только тот,
кто в деревянный загнан переплёт.
Корф изобрёл вид шуток
Корф изобрёл вид шуток, от которых лишь
в уморах через многие часы лежишь.
Так: кто их слышал, хоть от скуки был бы хмур,
в себе их носит как бикфордов шнур,
а ночью вдруг в постели, шутки в ком,
младенческим взорвутся хохотком.
Корфовы часы
Корф изобрёл часы, чей стрелок ход,
Поскольку обоюдоостры те на взгляд,
Направлен половиною вперёд,
Другой же половиною назад.
Они показывают два и десять вместе с тем,
одновременно три и девять на часах,
и кто глядит на них — уже совсем
пред Временем теряет всякий страх.
И в этом Корфовых Часов эффект,
в чьём Янусовом ходе ясно лишь одно:
(но для того и мыслился проект)
Само собою Время в них упразднено.
Часы Пальмштрёма
Часы ж Пальмштрёма принести должны,
мимозно были чтоб их действия нежны.
Кто их попросит — получает тот.
Уже случалось и не раз такое вот:
просимый с чувством, возвратит их ход
часок назад, а может забежать вперёд
на час, на два и три, и все их обретёт,
кто просит, так как в них участие найдёт.
В отличие от всех часов, имеющих завод,
в часах Пальмштрёма не играет роли ход:
да, это механизм сложнейшей из систем,
но всё ж с нежнейшим сердцем вместе с тем.
Защита от шума
Пальмштрём усердно создаёт свой шум:
частично как защиту от чужих шумов для слуха,
частично ширмой от чужого (третьего ли?) уха.
Так кабинет его (такой желал бы вольный ум!)
весь в трубах отопления, чей водяной самум
даёт сносить шумы иные огражденьем дум
при монологах, длящихся часы, хотя один
он, как оратор знаменитый из Афин,
который всё рычал в огне пожара, споря,
и с Демосфеном схож на берегу, у моря.
Мировой курорт
Пальмштрём основывает мировой курорт.
Заняв вершину у горы, как дивную корону,
он создаёт безветренную зону,
где как леченье практикуют, так и спорт.
Так, с помощью гигантской центрифуги,
напоминающей собой большой отель,
он шлёт назад любую грозную метель,
спокойными творя от вьюг досуги.
Недостижимая для холодов гряда,
недостижимая и фёном,
цветёт лечебница здоровья бастионом
и даже в зиму иногда.
Наука
Раз всё-таки решают оба, чтобы,
отбросив «но и если», ради пробы
с теориями их, как их докукой,
встать на колени перед подлинной наукой.
Наука ж, как известно всем из фолиантов,
не почитает всяких дилетантов,
а изо рта её звучит под спазмы
одно мурлыканье: «Фантазмы»,
затем она склоняется корягой
над специальною бумагой.
«Идём! — Пальмштрём, желая быть тактичным,
бросает Корфу, — Остаёмся с личным!»
Деноночелампа Корфа
Фон Корфом «Деноночелампа» изобретена:
тот, кто ввернуть её не прочь,
и светлый день, задолго дотемна,
сам превращает тут же в ночь.
Когда на рампе Корф конгресса
всем демонстрирует эффект её раз пять,
никто, при всём наличье интереса,
не может ничего понять:
как при вращеньи лампы наступает мрак —
звучит овация в ответ,
затем электрик Мампе зван (одет во фрак),
которому кричат: « Зажгите свет!».
Но факт, что только Корфа лампе
на деле вот такое смочь,
что день ей превращён уж в ночь,
всё ж не доказан даже хэрру Мампе.
«Обед-газета» Корфа
Корф изобрёл «Обед-газету»:
как кем-то разворот её раскрыт —
становится тот тут же сыт.
И это без того, что стол накрыт,
какой-нибудь другой еды, чтоб съесть.
И каждый, даже в ком отчасти мудрость есть,
в обед спешит её прочесть!
Пальштрём как ночь
Пальмштрём как ночь хронометр кладёт,
его чтоб тиканье не раздражало слуха,
в сосуд где опий иль эфир, чтоб мокнул тот.
С утра он достаёт хронометр «со дна»
и, присягая для его поднятья духа,
кладёт уж в кофе, чтоб взбодрить «со сна».
Целительный сон
Перед 12-тью экспертами Пальмштрём
им демонстрирует «ДополунОчный сон»,
целительную силу чью крепит во сне своём.
Когда к 12-ти он сам собою пробуждён,
уже экспертов полусон сморил,
а он, как молодой кобель, весь полон сил.
Перевел Алишер Киямов