Александр Урусов
МЕСТО
(из ПОТУСТОРОННИХ ИСТОРИЙ)
В этом месте все решает Путя, он здесь главный, хотя и невидимый. Кроме меня здесь обитает таракан Парфен, его сожительница Вероника, тоже таракан, но женского рода. Она, представляясь, всегда ставит ударение на О, считая себя, видимо, испанкой. Есть среди жителей места Молодой Павел, он живет в стене и время от времени подает оттуда голос, говорит что-то нечленораздельное, похожее на курлыканье молодого индюка. Обычно взрослые индюки издают булькающий визг, а молодые в основном тонко пищат и курлычут, так что наш Павел скорее всего совсем молоденький индюшонок. В его индюшиное курлыканье врываются иногда почти человеческие визги, полные откровенной матерной ругани. Но иногда случаются и вполне разумные суждения, почти философские раздумья, из них можно многое узнать о самом Молодом Павле и об особенностях мира в стене. Одно из последних его глубоких мыслей: «если уж не повезло, бля, родиться на этом свете, то лучше на время жизни притвориться мертвым». Или надежно спрятаться в прочной стене, – добавлю я. Он называет себя Павлом оттого, что стены, как он сам утверждает, полны разнообразных духовных реминисценций. И в самом месте, и внутри его стен действительно много мистики, но об этом позже.
Есть еще один не совсем обычный житель места, каким-то боком тоже относящийся к хомо сапиенс. Он живет в тени, вернее, в тенях – появляется только тогда, когда кто-то или что-то в нашем месте отбрасывает тень. Тогда внутри нее обнаруживается этот как бы человек, получивший у Молодого Павла прозвище Эйзенхауэр, потому что слывет у нас тонким политическим стратегом. Он, например, утверждает, что ему однажды удалось предотвратить третью мировую войну. И говорит Эйзенхауэр из тени вполне внятно, без матерных включений, но порой до невозможности долго и нудно. Чтобы остановить его словесный поток приходится выключать свет, или наоборот – как следует осветить место, чтобы тени исчезли. Тогда Эйзенхауэр замолкает на полуслове. Где он прячется и что делает, когда теней нет, загадка. В месте и вокруг него много тайн и загадок.
Другие постоянные жители места менее заметны в силу своих микроскопических размеров. Но и они тоже ведут активные невидимые действия, плетут замысловатые интриги, что делает место похожим на тот мир, что когда-то располагался снаружи.
Теперь о главном персонаже места — Путе, многоликом и многовекторном. Сказать что-то определенное о нём трудно, почти невозможно.. Он присутствует в месте и одновременно отсутствует. Путя — это Место в месте, вещь в себе, овеществленная абстракция, виртуальная метафора места. Его невозможно в нем обнаружить, потому что он сам, возможно, и является местом. Мне сказал как-то Молодой Павел, что раньше я был очень близок к Путе, чего, к моему великому сожалению, я совершенно не помню. Но видимо это правда, потому что как иначе объяснить это мое благоговейное почитание?
Есть один прогрессивный африканский писатель, забыл его сложное имя, он сочиняет целый роман о Путе. К сожалению, этот роман вряд ли будет возможно прочитать, так как писатель пишет его на очень редком африканском языке, практически на диалекте, на нем говорят лишь соотечественники писателя из его племени. Впрочем, почти все они неграмотны, так что вряд ли даже они прочитают этот роман. Писатель пришел ко мне в место и долго расспрашивал меня о том, что я знаю о Путе, как ощущаю его присутствие, что думаю об этом удивительном человеке. Этот последний вопрос вынудил меня заметить писателю, что я вовсе не уверен в том, что Путя является человеком. С тем же успехом мы могли бы назвать людьми Парфена и Веронику, Молодого Павла-индюшонка, теневого Эйзенхауэра, насекомых и бактерий, составляющих многочисленное местное население. Не знаю, понял ли меня писатель, ведь говорили мы с ним по-французски, но ни я, ни он не владеем французским в той степени, чтобы рассуждать о таких сложных материях. А Путя и место — крайне сложные материи.
Я постоянно живу здесь не знаю уже сколько времени, но мне ни разу не удалось увидеть Путю, или хотя бы почувствовать его вблизи. Но я знаю, что он есть, что он меня видит и знает, что я знаю о нем, что чувствую его внутри себя. И не только я, но и все обитатели места так или иначе связаны одной суровой нитью с Путей. О нем, я уверен, курлычет Молодой Павел и не только в редких вкраплениях человеческой речи, но даже в матерной брани, хотя там Путя никогда впрямую не упоминается.
В месте есть узкое окно из пыльного толстого стекла с впаянной в него железной решеткой, окно находится под самым потолком и смотрит не наружу, а в серую бетонную стену, уходящую далеко ввысь. Здесь всегда сумрачно, но иногда в окно проникает преломившийся неизвестно как слабый солнечный свет. В том, что он солнечный, я не совсем уверен, но какой-то дневной свет через окно все-таки проникает. В углу, в небольшой нише за ширмой, располагается туалет: напольный унитаз с дыркой в полу и душевой шланг. Под окном низенький столик время от времени грустно покачивающийся. Над столиком полка с нехитрой утварью – тарелка, стакан, чашка. У одной стены стоит железная кровать, а у другой некое мебельное сооружение — шкаф и буфет одновременно. В месте всего один стул, а в качестве вешалки из стены рядом с входной дверью торчат два крюка. О двери следовало бы рассказать особо, но делать этого нельзя из соображений безопасности. Путя через курлыканье Молодого Павла сообщил, что дверь – объект секретный, о ней нельзя говорить и лучше вообще к ней не прикасаться. Я и не прикасаюсь, так как мне нельзя, да и незачем выходить из места.
В месте нет книг, всего одна тоненькая брошюра «Твой сад и огород» и другая: «Унитазы. Товарный словарь. Гл. ред. И.А. Пугачев. М. Госторгиздат, 1960». Я часто их читаю в свободное от размышлений время. Есть также отрывной календарь за прошлый год с неоторванными листиками. Их я тоже регулярно изучаю. Как календарь оказался в месте, я не знаю. Может быть его оставили Филя и Мутя. Они не живут в месте, но иногда его посещают. Они же раз или два в неделю приносят мне немного еды и крапивного сока. Еда самая простая – черный хлеб быстрого черствления, почти сразу превращающийся в сухарь, бараний жир в банке из-под шпрот, гусиные косточки с остатками мяса. Крапивный сок приятно обжигает рот и таким образом напоминает мне об уже забытой водке из позапрошлой жизни. Вот и ответ на вопрос африканского писателя, когда он попросил меня (через дверь, внутрь он естественно войти не мог) рассказать о бытовой, так сказать, стороне моего существования в месте, поскольку, как он наверное понял, я никогда из него не выхожу. Чем, например, питаюсь, приносит ли мне кто-нибудь еду? То есть я только подозреваю, что писатель меня об этом спросил, так как, повторю, разговаривали мы на французском, а я в нем знаю максимум десяток существительных и лишь несколько глаголов. Но мне показалось, что я расслышал в его речи слово «манже», что означает глагол «есть». Знаю также глаголы vouloir, pouvoir, tomber и fermer. Я пытался рассказать ему подробнее о Филе и Муте, но вряд ли у меня получилось в достаточной степени внятно. Это две дымчатые фигуры – одномерные, без объема, одна высокая, и немного загадочная – когда в место пробивается через окно неяркий дневной свет, фигура поблескивает чем-то в районе предполагаемого лица: то ли очками, то ли моноклем. Вторая дымчатая фигура ниже ростом и явно женского рода, поскольку в ее силуэте проступает динная широкая юбка. Дымчатые фигуры Фили и Мути теней не отбрасывают и очевидно не подозревают об Эйзенхауэре, не слышат его рассказов. Филя и Мутя – фигуры из репертуара послевоенных фантомных привидений, населяющих то, что осталось от мира после катастрофы. Эйзенхауэр в этот раз катастрофу не сумел предотвратить, о чем он долго и с огорчением рассказывает в моменты своего эфемерного пробуждения внутри теней. Сам я ничего о катастрофе не помню, так как в моем мозгу атрофированы участки, отвечающие за память и самоидентификацию. Из прошлого я «помню» лишь некоторые остаточные вкусовые ощущения, например, вкус и запах водки. У меня до сих пор как бы стоит перед глазами: «Московская особая водка». Креп. 40%. ГОСТ 12712-80. Вмест. 0,5 л. Цена со стоимостью посуды 6 руб.80 коп. Таковы парадоксы моей ущербной памяти. Из повествований Эйзенхауэра я узнал, что на Земле осталось лишь наше место, расположенное внутри железобетонного бункера, а на поверхности вокруг лишь немногие полуразрушенные строения, в которых прячутся выжившие сущности гуманоидного облика. Это они наладили производство из мусора черного хлеба быстрого черствления и другую нехитрую еду с пониженным уровнем радиации. Кроме нашей холмистой местности сохранилась на планете также микроскопическая высокогорная территория в Африке, где выжило единственное племя того самого прогрессивного африканского писателя, который сумел добраться до меня и поговорить со мной из-за двери на импровизированном французском о Путе.
До сих пор я нечего не сказал о тараканах Парфене и Веронике, хотя они, пожалуй, одни из главных и наиважнейших персонажей послеядерной истории нашего места. Подотряд тараканобразных, вернее некоторые его виды, к которым относятся Парфен и Вероника, отличается необыкновенной выживаемостью именно в условиях радиационного поражения окружающего пространства. Я и прочие еще оставшихся кое-где млекопитающие, все мы в самое ближайшее время вымрем. Уже полезли наружу волосы, выпадают зубы, ногти же, напротив, растут с угрожающей быстротой, а радужная оболочка моих глаз приобрела уже пламенный ярко-красный цвет. Наш бесславный конец приближается. Есть, может быть, шанс на продолжение существования у живущего в стене Молодого Павла, каким-то образом будут и дальше влачить своё призрачное бытие призраки Филя и Мутя. Дай бог виртуального здоровья Эйзенхауэру, поскольку тени с планеты, думаю, никуда не уйдут. На опустевшей Земле будут процветать микробы, вирусы, эти жизнелюбивые обитатели места, и конечно некоторые подвиды тараканов. Парфён и Вероника уже радостно потирают лапки и любуются на своё многочисленное, весело шевелящее усиками потомство. Хочется надеяться, что Путя и для них останется священным символом. Он ведь был не только нашим любимым тотемом, но есть и будет выдающимся тараканом, микробом и вирусом планеты.
Только что курлыканье Молодого Павла известило меня, что прогрессивному африканскому писателю удалось перед смертью издать книгу о Путе в 400 страниц. Хотелось бы успеть ее прочитать, но лучше бы в переводе на понятный мне язык.