Галина Кисель
Желтый автобус
Она то ли проснулась, то ли нет, но продолжала лежать, уткнувшись носом в рукав свернутой кое-как кофты. Ей казалось, что она в своей квартире, чувствовала себя среди своих вещей, и ей было хорошо. Уютно. Тепло. Она любила свой дом, мебель, за которой столько лет стояла в очереди, румынский гарнитур. Правда, записывалась она на немецкий. Считался более престижным. Но когда подошла ее очередь, привезли румынские. Она была огорчена: такая неудача! А ожидать еще год отказалась, и взяла, какой был. Оказалось. еще лучше! ГДРовские - черные, а этот был светло-коричневый, теплого цвета. И гармонировал с ковром, тоже полученным по талону в школе. А сервиз на шесть персон устроила ей знакомая. Она подготовила ее дочку в институт. Так что ничего в ее квартире не было походя куплено в магазине, а все было приобретено с волнениями, надеждами и долгим ожиданием. И холодильник, и телевизор тоже. Она срослась с этими вещами, любила свое убежище и не мыслила жизни без него.
Но тут она окончательно проснулась и поняла, что ничего этого уже нет, и никогда больше не будет. Ни гарнитура, ни ковра, ни книг, ни фотографий матери и мужа под стеклом, ни ее вязания, которым она скрашивала свое одиночество. Все сгорело вместе с домом, хрущевской пятиэтажкой. Ушло с дымом и пеплом в небеса, а у нее только и осталось, что сумка с документами. Боль и тоска навалились на нее, мешали дышать. И она заплакала тихо и безнадежно, как плачут по дорогим покойникам. Ей почти восемьдесят, и она одна на целом свете.
Она знала, что в этом городе многие осталась без крова и всего нажитого, но от этой мысли становилось только еще горше. Леденела душа.
Хорошо, что такие минуты просветления случались не часто. Она их боялась. Даже отказалась подняться, посмотреть, как там в квартире после пожара. Ей казалось, если не видеть это своими глазами, все будет так, как было. Чувство нереальности происходящего помогало ей держаться.
Тут бахнуло снаружи, и пошло греметь. Она вся сжалась, прислушиваясь. Подвал глубокий, старинные кирпичные стены плохо пропускают звуки. А здесь, внутри, только сонное кряхтенье, кашель, вздохи, да детский жалобный плач.
Странно, но детишки, такие громкие там наверху, здесь только жалобно хнычут. Вот взять хотя бы Валика, шестимесячного соседа. Так трубил по утрам за стеной, что она вздрагивала, просы-паясь. А здесь его почти не слышно.
Покойная мать говорила, что дети чувствуют страх своих матерей. В ту войну, в Отечественную, они тоже прятались в подвале. Мать с Колей на руках и она, шестилетняя. Коля войну не пережил. Зачах и умер. А что будет с этими? Война не щадит никого.
Детишек с мамами набился полный подвал. А ее чуть живую привели сюда какие-то люди. Усадили на раскладушку и ушли. Она не знала, кто еще спасся из их дома. Вот только Варя с Валиком, соседка. На одной площадке квартиры. Были.
Вроде обстрел прекратился?
Приподнялась и сразу закашлялась. Сырой подвальный дух мешал дышать, но не это ее насторожило. Был какой-то звук, почти забытый, но знакомый. Тревожный. Она вслушалась.
Вот оно: над головой зашипело тихонько... булькнуло раз... другой... Там вдоль стены трубы. Воду дали? Она рывком села. Сразу заныла поясница, одеяло и шуба, под которыми она пряталась от холода на своей раскладушке, сползли на цементный пол. Не обратила внимания. Вода!
Вчера солдатики кипятили снег на костерке, собрали с крыши разрушенного гаража, так и ей уделили кружечку. Стояла под деревом, смотрела. Попросить не решилась. Сами догадались. Сразу согрелось в груди и стало легче дышать. Та вода пахла весной, листьями и древесной корой. И кусочек хлеба дали, спасибо им. Чьи солдаты – неведомо. Украинские? Донецкие? Автоматы при них, рюкзаки. Говорили по-здешнему. Вроде по-русски, но с украинскими словечками и акцентом. И в Краматорске так говорят, и в Мариуполе. И, может, даже в Киеве! Господи, Киев уже вражеская столица! Оттуда все беды, из родного города! А может — из Москвы? Дожили!
Эти мысли не помешали ей зашнуровать ботинки, побросать на хлипкую брезентовую раскладушку вещи и потормошить соседку.
— Воду кажется дали, Варя! Вставай! Я очередь займу. Вишь, зашевелился народ.
По всему подвалу зачиркали спички, затеплились огоньки свечей. Послышались голоса.
Схватила за дужку ведро и поспешила к выходу, как могла, как позволяли старушечьи ноги.
Шла по коридору осторожно, держась за влажную, холодную стенку. Не дай бог упасть! Затопчут в темноте, обгоняют ее, кто помоложе. да пошустрей.
— Есть вода? — Спросила, превозмогая одышку. Сзади уже человек пять, толкаются, чуть не свалили ее с ног.
— Течет. Только ржавая, — ответил старческий голос.
— Отстоится! Хоть бы кашку детям сварить! Без воды совсем плохо. Вчера какая-то старушка из лужи на дороге черпала. Дожили! А хватит нам? Далеко кран? – Беспокоились женщины впереди.
— Помыться бы! – с вожделением и тоской произнес старик рядом с ней. Голод я еще переношу, а немытость...
— А мне вчера солдатики кусок хлеба презентовали. Так я его полночи сосала. Отломлю кусочек, положу в рот и сосу потихоньку. Поверите, сытость чувствовала. И во рту не пусто, и в желудок что-то попадает! – включилась она в разговор.
Старик невесело засмеялся.
— Надо же! Как быстро вернулись военные привычки! Мы в ту войну тоже этот способ изобрели. Сосать, не жевать! Дольше голод не чувствуешь.
Впереди посветлело. И стало слышно, как бьют струйки в посуду. Люди рядом с ней замолчали. Напряглись. Как перед стартом.
— Господи, хоть бы хватило, — молил вслух молодой голос. – У меня чуточку сухого молока осталось. В грудях пусто. Дочечке пять месяцев!
— Эвакуироваться надо было! Два дня назад ходили, собирали тех, что с младенцами.
— Так у нас ни радио, ни света! Откуда мне было знать?
— А муж где? Воюет?
Женщина отвернулась, не ответила. Осветилось узкое окошко под потолком, и начали проявляться лица. Она мельком взглянула на старика. Вроде знакомый? Но сейчас все внимание на немощную струйку из крана.
Вот он убрал свой котелок, и она со вздохом облегчения подставила ведро. Следила, как медленно растет живительный уровень.
— Не доверху, не донести мне!
— Я помогу, Татьяна Петровна!
— Боже мой! Алексей Иваныч! Надо же! Где встретились два бывших учителя!
Осторожно двинулись к лестнице, к зияющему провалу за открытой железной дверью.
— Я сейчас, Алексей Иваныч, только отолью немного соседке, она с малышом!
Он кивнул, — я подожду.
Очередь нетерпеливо топталась. Люди вытягивали шеи, прислушивались.
— Дали бы свет, было бы не так тошно.
— Так подстанция же на боку лежит! Провода оборваны! Кто-то там пытается ремонтировать. Только получится ли?
— Днем обещали гуманитарную помощь раздавать. Из России. Хоть эти подкармливают. А то совсем каюк!
— Наши зовсим показылысь, ни тоби пенсии, ни хлиба...
— А хто наши? Донбас чы Кыйв?
— А мени все одно! За що нас карають? – жаловалась очередь.
Выбрались на волю. И сразу грохнуло раз, другой. Где-то посыпались стекла. Метнулись в панике через улицу собаки. Трещали, оседая, балки. Клубилась пыль. Она кинулась к двери в подвал.
— Не нужно, Таня, эта сторона не простреливается. По крайней мере, вчера не простреливалась. Да, постарели мы. Сколько лет не виделись?
Ответа он не ждал, подошел к куче у поваленного дерева, разворошил мусор и достал вязанку дощечек, хвороста, собирал бумажки. А она следила за ним, замерев, и из глубины ее души возрождалось давно забытое: освещенная солнцем учительская. Шкафы вдоль стен. Яркий сентябрьский день за открытым окном. А у стола красивый парень с университетским значком на лацкане. Русая шевелюра, смеющиеся глаза. Кто-то сказал:
— А это наш математик, Алексей Иваныч, тоже киевский университет кончал.
— Земляк?
Он протянул, улыбаясь, руку.
— Нет, я здешний. Учился в Киеве. А вы кто?
— Я – химик!
Ей тогда показалось, будто что-то между ними завязалось. Или не показалось? Во всяком случае, для нее он светился среди остальных учителей особым светом.
Встречали друг друга улыбкой. И были долгие разговоры в учительской. И домой пару раз провожал.
А потом был поход старшеклассников «По местам воинской славы». Дети спали в палатках, а они вдвоем почти до рассвета просидели на широком пне у потухшего костра. Месяц светил, прохажи-вался между деревьями, шелестела листва. Он накинул ей на плечи пиджак, обнял. Был тот поцелуй или не был? Был, был! Она готова поклясться, что был! И на редких вечеринках всегда сидели рядом. Но, видно, не судьба!
Она получила комнату в коммуналке, почти на окраине города, мать приехала помочь обустроится, проведать.
И случился инсульт. Дальше вспоминать не хотелось. Сначала нельзя было ее перевозить. А потом младшая сестра родила двойняшек. Квартира в Киеве маленькая. И кто будет ухаживать за больной? Мать так и осталась у нее до самого конца.
Пришлось перейти в другую школу, поближе к дому. Оборвались связи. Встречались только на конференциях, на олимпиадах. Жили в разных районах, далеко друг от друга. Что зарождалось – отмерло, рассыпалось.
Потом узнала, что он женился.
Через год после смерти матери и она вышла замуж. За веселого, хорошего парня.
Любила его. А он помешан был на своем мотоцикле. На отвратном железном чудовище, нестерпимо воняющем бензином. Носился на нем с оглушающим ревом и треском. И угодил, в конце концов, в канаву. Детей не успели завести. Так и доживала одна свой век.
Вон, третье окно справа, на втором этаже сгоревшей хрущевки. Черный след от пожара протянулся от ее окна до самой крыши. Хорошо, что, уходя, сунула документы и остаток денег в сумку. Хотя гривны пока ни к чему, магазины закрыты. Или разграблены. И на базаре пусто.
Не заметила, как заговорила вслух. Последнее время это с ней часто случалось. От одиночества. Он отозвался.
— А это сплошь и рядом так. Все мы – погорельцы. Бомжи теперь! – Алексей Иваныч принялся разводить костерок между обломками кирпичей, подставил котелок к огню. — Моя квартира хоть и не сгорела, но все равно туда не добраться: снарядом вышибло целый лестничный пролет, висит на аматуре. Для меня недосягаемо. И окна выбило.
— Мародеры доберутся!
С крыши — отозвался кто-то. Возле костра собралось несколько человек, протягивали руки к огню.
Вчера была оттепель, лужи, а сейчас подморозило, и опять запахло зимой и снегом. Первые снежинки уже кружились над ними.
— Может, и доберутся — согласился старый учитель. — Только у меня брать нечего. Одни книги да рукописи. Учебники. Правда, от жены остались какие-то финтифлюшки. Так пусть берут, не жалко. Лишь бы мой компьютер не тронули!
— Уж эти найдут, что взять, — обнадежил тот же голос.
— Ты садись, Таня. Вон ящик из-под снега выглядывает. Стряхни его и устраивайся. У меня сухарики есть. Дали добрые люди.
Старик сочувствовал ей, понимал всю безнадежность ее положения и раздумывал, не взять ли ее к себе? Помнится, было что-то между ними, но так давно! И он привык к одиночеству. И боялся, что не уживутся, сломается распорядок, а ему восемьдесят. Он много лет пишет о возможностях математики, о том, что даже само мироздание на ней построено. Заинтересовал издательство. Ученых. Нужно закончить труд всей его жизни.. Его комната — это и кабинет. Везде рукописи, научные журналы. Для женщины ни в душе, ни в его доме места нет.
Была у него прежде трехкомнатная, предел мечтаний простого советского человека. Но после смерти жены, после приватизации, он поменял квартиру на две. Двухкомнатную отдал сыну. Сын свою продал, деньги увез в Питер. Там была у него работа, а жить было негде. Уж как это вышло – неизвестно. Только в поезде он очутился в одном купе с двумя бандитами. Следили за ним? Или покупатели квартиры навели? Только сын отбился! Не отдал деньги, продержался, пока проводник с охраной не подоспели. Одного бандита повязали, а второй спрыгнул на ходу и разбился. Сын тоже пострадал, долго лечился, не помогло, уже пять лет как умер. В Питере у старика внук и невестка. Но особой близости между ними нет. Невестка не любила заезжать по дороге к морю в пыльный и жаркий Донецк. Внук к нему не привык.
А тут опять взвыло, бахнуло несколько раз. По небу промчались огненные стрелы.
Ноги сами унесли их к подвалу.
— Сухариков жалко. — Как–то совсем по-детски, жалобно пробормотал старый учитель.
Костерок себе горел, пламя отклонялось от взрывных волн. Сухари, завязанные в носовой платок, свалились на замусоренную землю.
И тут из подвала метнулся мальчишка, пригнулся, схватил узелок и, сопровождаемый криками и нареканиями из дверей, вернулся, подал старику.
— Вот! Возьмите, Алексей Иваныч!
— Витя, ты что?! Разве можно так рисковать? – Но узелок принял.— Спасибо тебе!
— Так я же мигом!
— Мой ученик! — Обратился старик в подвал, откуда уже пробивалась наверх Витина мама, держа за руку его сестренку. — Мы с ним в шахматы играем... Играли...
— Сколько тебе раз говорить! – напустилась на мальчишку женщина. – Не смей выходить из подвала! Не слышишь? Обстрел!
— Не удержать их. — Пожаловался кто-то сзади. — Мальчишки! Вон еще двое бегают.
— А девочки оседлали качели, там, на детской площадке. Им в подвале страшно, а на воле ничего! Не боятся!
— Вроде утихло? Нам обещали вчера вывезти детей. Тут будут бои, говорили.
Со мной их десять. Из детдома. Еле спаслись. А мои в деревне, с бабушкой. Туда тоже снаряды залетают. Живы, нет ли — не знаю. – Женщине заплакала в голос. Люди смотрели, сочувствовали. Но молчали. Что скажешь?
Татьяна Петровна видела этих детдомовцев. Молча сидят рядышком на длинной скамье в глубине подвала. Как птенцы на ветке. Спят сидя, привалившись к стене. Дали ли им поесть? Некому их утешить Лет по пять им, может, меньше? Худые, бледные, неухоженные. Некоторые в перевязках. Прижались друг к другу. Ужас! И приласкать некому. У каждого свое горе.
Она хотела, но не знала, как. Когда попыталась приблизится — съёжились, отвели глаза.
— Все, утренний раунд закончился! – произнес бодро молодой парень. – Пойду, поищу пропитание. На площадь надо успеть, там обещают гуманитарную! – И поскакал на одной ноге, опираясь на костыли.
Оба старых учителя вышли к своему котелку. Подошла Варя с Валиком на руках.
— Наша коляска сгорела со всем остальным скарбом. Не привыкла я его на себе таскать. И как только наши бабки управлялись? Ты посиди с бабушкой, Валик, я сейчас. Водички не дадите? Я манку ему сварю! – попросила нерешительно. Я случайно перевернула кастрюлю.
Алексей Иваныч налил, отодвину котелок и пристроил Варину посуду ближе к огню... А она принялась помешивать чистой щепочкой. Валик сидел, упакованный поверх комбинезона в одеяло, силился высвободить ручки, водил глазами, полными недоумения и обиды. Морщил лобик, кривил губешки, но зареветь пока не решался. Оба учителя пили, не спеша, воду с сухариками. Татьяна Петровна отломила от своего, дала малышу. Он сунул сухарь в рот, зачмокал. Варя улыбнулась.
— Ничего, сынуля. Кончится это лихо, опять заживем!
Посмотрела на стариков и отвела глаза. Они, молодые, может и заживут. Ее муж, строитель, со своей бригадой уже больше года на заработках в России. А эти? Видела вчера возле больницы палатку, полную стариков. Сидят, понурившись, как неживые, пустые глаза, даже жалобы в них нет. Руки трясутся. Безнадега!
Солнце тоже воспользовалось перерывом, выбралось из-за туч. Не хотело смотреть на землю в мусоре и обломках, золотило голые ветки деревьев, верхние этажи разрушенного дома. И вроде стало теплей. По дороге за посадками изредка пробегали машины. Люди настороженно провожали их глазами.
— Женщина бежит! – приподнялась Варя. – От центра. Может, что скажет? Никто ж ничего не знает.
Действительно, по улице, ближе к домам, бежала женщина, размахивала руками, спотыкалась. Остановилась возле них. Хватала ртом воздух, задыхалась. Искала глазами.
— Леночку мою не видели? Лена, Лена!
— Я здесь, мам!
Из подвала поднялась девочка лет десяти. В подпоясанной ремнем шубке, розовой с помпоном шапочке, один бок в саже. На спине рюкзачок, а на нем пришит белый лоскут с фамилией, именем и адресом. И спереди на шубейке такой же.
— А где та тетя, что обещала тебя взять? – забеспокоилась ее мать. – Из Харькова?
— Да тут я! Тут! Никуда не делась! Плитка нашлась газовая на первом этаже, так мы в очереди. Ждем. Я и Леночку вашу накормлю. Присмотрю, не беспокойтесь!
— Не знаю даже, как вас благодарить, — запричитала, плача, Леночкина мама. — У меня старшая в госпитале, раненая. В себя третьи сутки не приходит! Я там все время! — Она обратилась к толпе, сбежавшейся в надежде на хоть какую информацию. Моя сестра в Харькове, мне бы младшенькую туда отправить! Бога буду за вас молить! Присмотрите. Тут я везде адрес нашила! И номер телефона. Позвоните, сестра сразу прибежит. Вот деньги, больше у меня нет. На билет!
Харьковчанка замахала руками.
— Деньги забери, тебе нужней!
— Спасибо, спасибо! Сестра отдаст, не сомневайтесь!
— Ой, вроде автобус! Ну да! Автобус! – послышалось в толпе.
Из пролома повалил народ, метались мамы, собирали детей, уцелевшие пожитки. Все сразу загалдели, но далеко от дверей не отходили, на дорогу выйти пока никто не отважился. Оба учителя отошли к стене. Молча смотрели. Костер погас.
Действительно, подъехал желтый автобус, на крыше между двух прутьев большой плакат «Дети». На окнах тоже. Свернул с дороги на площадку под огромный дуб.
Открылись двери. Вышел водитель, насупленный, угрюмый старик, за ним двое молодых парней.
— Куда повезете? — Спросил подбежавший мужичок
— Куда пробьемся. Тут отовсюду бьют! И шоссе все в воронках. Два часа сюда добирались, а ехать_то всего полчаса! Но у нас вон, — указал на крышу – «Дети».
— Давайте побыстрей, мамы. Детей берите на руки, чтобы больше вошло. Где детдомовские? Эти? Давайте в самый конец, да потесней! — командовал молодой, второй молча раздавал детдомовцам пакетики с едой.
— А вы кто такие? — допытывался тот же мужик.
— Мы волонтеры, студенты. За детьми приехали!
— А меня не возьмете? И жену? Дом разрушило. Нам бы к своим!
Волонтер развел руками. Мужичок оглядел столпившихся женщин, детей, безнадежно вздохнул и кинулся обратно в проулок. Толпа быстро всосалась в автобус, в окошках мелькали детские мордашки, растерянные лица мам. Лена махала матери, чтобы уходила, вытирала слезы ладошкой.
— Все? – Волонтер оглядел площадку, заметил стариков возле стены.
— Алексей Иваныч! Вы? Давайте сюда! Найдем вам местечко!
Из двери высунулся Витя:
— Я на ступеньке поеду!
— Нет, Мартынюк, я останусь. А вот Татьяну Петровну возьмите, если можно. У нее в Киеве родня. Приютят пока что.
Татьяна Петровна топталась на месте, растерялась, не знала, на что решиться. Может, действительно к родне? Подальше от войны? При мысли, что опять придётся коротать ночь в темном глубоком подвале ее охватил ужас.
Из автобуса выглянула Варя:
— Давайте сюда, Татьян Петровна! Потеснимся!
И она нерешительно пошла, оглядываясь то на Алексея Ивановича, то на Варю. Парнишка-волонтер помог ей подняться на ступеньку. Двери захлопнулись, сзади пыхнуло пару раз синим дымом, и автобус выкатился на дорогу.
Старый учитель смотрел ему вслед со странным чувством потери и одиночества. Он остался среди разрушенных и сгоревших домов. Расстрелянных деревьев. Мусора.
Было тихо, все затаилось. С низкого неба срывались редкие снежинки. Он побрел к открытым дверям подвала.
Но тут между домами мелькнула черная фигура, глухо застучали сапоги, и на площадке у дуба появился мужик. Без шапки, в расстегнутом длинном пальто.
— Уйхалы?
Учитель кивнул. Мужик поглядел на пустынную дорогу, перекрестился.
— Храны йх Господь! Баба моя там, з онукамы. У хату снаряд попав. Невистку вбыло. И поховаты нэ выходыть. На кладовыщи стриляють. Покийныкы пид снигом лежать. Багато йх там. Сын десь воюе. За що? За кого? Ничого нэ знаю! Двадцать рокив робыв на ту хату! У шахти!
Он передохнул, опять перекрестился.
— Повирыте, стояв, дививсь на те, що зосталося од хати, а тут ззаду як кукурикне! Я аж пидскочив! А то пивень! Курей вбыло, а вин живый! Чого я за ним погнавсь? От дурень! И спизнывсь.
Вдруг там, куда укатил автобус, глухо грохнуло. Они оба обернулись. Смотрели.
— Вроде машина? — произнес насторожено шах-тер. — Мчить!
Легковушка приостановилась возле них, выглянул водитель.
— Где тут больница? Там автобус на шоссе горит! Парнишку выбросило, раненого!
— Направо! За углом! Третий дом! — Показал учитель.
Пригнулся к окошку. Увидел голову ребенка всю в крови.
— Витя? – мальчик приоткрыл на секунду невидящий глаз и сразу опустил ресницы. Машина рванула с места, влетела в переулок и скрылась.
Старик в ужасе глядел ей в след.
А шахтер бежал по дороге туда, к автобусу, но как-то странно. Вытянув руки, на полусогнутых ногах. Медленно. Так бегут смертельно раненые.
— Зачем я живу? – пробормотал в тоске учитель. — Зачем?