Александр Урусов
КУПЕ
Майским утром 2001 года в ожидании поезда из Милана в Рим я сидел в кафе на привокзальной площади и разглядывал громоздкое здание главного миланского вокзала. И вдруг совершенно беспричинно ко мне начали приходить картины из моего далекого прошлого. Не знаю, что уж такого ностальгического мог навеять вид этого вокзала российскому эмигранту, но вот навеял! Если вы никогда не были в Милане и не видели местного Milano Centrale, то приезжайте посмотреть, ну, не специально посмотреть на него приезжайте, но после Duomo, «Тайной вечери» и обязательного в Милане шопинга, все-таки посмотрите. Здание действительно примечательное, о его претенциозном внешнем виде до сих пор спорят, сами миланцы к нему привыкли, однако у многих историков архитектуры разговоры про это сооружение вызывают негативно-агрессивное волнение. Неоднозначное (так модно теперь говорить) творение архитектора Улисса Стаккини было возведено в 1931 году и явило собой некий коктейль из архитектурной неоклассики, либерти и art deco, настоянный к тому же на монументальном имперском величии времен утверждения итальянского фашизма.
Передо мной в тот момент был вокзал миланский, но виделся мне почему-то вокзал Казанский на площади трех вокзалов в Москве. Аберрация? Помутнение зрения, наваждение, галлюцинация? Ну, какие еще вокзалы мира могут быть так разительно не похожи, как этот Milano Centrale и московский Казанский? Казанский вокзал задумывался гораздо раньше миланского и облик его, меняющийся с течением времени и переменой властей, видоизменился капитально – от доморощенного барокко до неизвестно чего с башенкой. Но совмещались они в моей памяти по каким-то другим законам: может быть, похожими были постулаты итальянского фашизма и российской имперской, а потом советской власти? Думаю, более всего архитекторов и искусствоведов раздражает присутствие на фасаде двух нелепо смотрящихся там гигантских, несоразмерных со зданием крылатых коней-пегасов? И монструозные эти создания вдруг вплелись в мои ностальгические размышления. Про себя в тот момент я назвал их «химерами» – такое заглавие я когда-то выбрал для так и не написанного романа про мою (под)советскую юность.
Времени до отхода поезда оставалось достаточно, и я, продолжая рассматривать неоднозначный вокзал, понял вдруг, что впервые за долгие уже годы жизни в Италии на меня напало какое-то смутное чувство, похожее на ностальгию, хотя прежде никогда я по оставленной родине не скучал, поскольку моя жизнь в Италии скучной уж точно не была. Но напавшая на меня в тот момент как бы ностальгия была странного свойства, сравнительного, я бы сказал. В уме у меня образовалась подернутая флером картина далекого прошлого, когда впервые я увидел площадь трех вокзалов в Москве и так запомнившийся мне вокзал Казанский. Бабушка везла меня электричкой на дачу в Кратово и этот вокзал поразил меня, семилетнего, своим сказочным видом: он походил, я подумал, на праздничный торт (этот торт я сейчас слизнул из лексикона наиболее избитых сравнений и приписал себе же семилетнему). И когда в Милане я вспомнил вокзал-торт, он стал, видимо, неким триггером, потянувшим за собой длинную цепь воспоминаний, иногда ложных, вызванных своего рода парамнезией, но от которых в тот момент уже не смог освободиться: находясь в Милане начала ХХI века, я был одновременно в Москве середины прошлого.
Но вернусь на площадь перед миланским вокзалом и сразу скажу, что время повело себя тогда необычно: до моей посадки в поезд его должно было пройти от силы полчаса, но время метафизическое, управляющее памятью, расширилось тогда неимоверно и углубилось вдруг в десятилетия моего детства и юности. В которых, очевидно, что-то пошло не так, как хотела и страна, и мои родители и учителя, и это несмотря на то, что родиться и расти мне повезло в удивительных для тех лет тепличных условиях. Может я в своем тепличном детстве какие-нибудь несоветские сны тайком просматривал, или удавалось мне подслушивать через треск глушилки вражеские радиоголоса? Что было, должен подчеркнуть, невероятно сложно, потому что как раз напротив нашего дома, на другой стороне Москвы-реки, именно в те времена соорудили ажурную башню этой самой глушилки. Шли шестидесятые годы прошлого столетия, и мне вдруг стали выдумываться и проситься на трофейную печатную машинку «Ундервуд» (переделанную под русский шрифт) некие литературные тексты, совершенно неадекватные соцреализму, единственному официально разрешенному писательскому методу. На этой машинке почти сам собой напечатался рассказ под вычурным названием «Крик далеких муравьев», обозванный к тому же семнадцатилетним автором: «опус». И раз уж появились в памяти Москва-река и глушилка, стоит рассказать о месте, в котором опус родился. Оно было особым: трехкомнатная квартира в номенклатурной поднебесной на Кутузовском проспекте в Москве. Я был сыном работника центрального комитета компартии в стране, которая в ту пору называлась СССР. Этот комитет был средоточием, лицемерия, лжи, цинизма и тотального раболепия перед начальством. Присутствовал и там, как и у всех жителей страны, еще неизжитый страх перед недалеко отошедшим временем большого террора, тем более, что и палачи, и доносчики остались тут же, неунывающие и довольные. Есть кардинальное отличие прежних времен от нынешних, когда главным стали деньги, большие деньги в твердой валюте, коррупция и неудержимое желание новых русских (включая власть предержащих) жить в роскоши «как на Западе».
Но вернемся в мое прошлое. Итак, квартира, в которой писался Крик, находилась в доме номер 26 по Кутузовскому проспекту (до 1957 года Можайское шоссе), а невдалеке был подъезд №5 и там располагались довольно скромные по теперешним меркам квартиры товарищей Брежнева, Андропова и других могущественных лиц того времени, которые сами-то жили в основном на роскошных дачах, но их городские квартиры были действительно скромными. Сейчас подобное место, обитаемое, хоть и изредка, столь важными персонами, было бы, несомненно, обгорожено, охраняемо и не пропускаемо для простого люда. Надзор за этим домом и внутренним двором был и тогда конечно, но надзирался дом и двор скрытно и ненавязчиво. А мороженое «эскимо» стоило в ту эпоху 11 копеек, кило колбасы (в Москве) 2 рубля 20 копеек, первый спутник с Гагариным первым полетел, ну и дальше по известной сусальной канве, по которой бабушки, дедушки и их глупенькие внуки ностальгируют по утраченному советскому раю.
Кстати, опять забегая назад, должен сказать (черпая из моей разветвляющейся на многие ручейки памяти), что Леонид Ильич Брежнев вроде бы очень расстроился, узнав от своего помощника, предположительно от Александрова-Агентова, о моем отъезде из СССР в феврале 1982 года, расстроился так, что вскоре умер. Мы с ним, как я уже сказал, были соседями. Мы даже однажды (осенью 1952 года, как мне рассказала моя мама) почти столкнулись перед его подъездом, – он важно шагал к поджидавшей его машине ЗИМ, а меня мама вела на троллейбус отвезти на диспансеризацию в поликлинику на Арбат. Видимо, мы даже не поздоровались, наверное потому, что мне было всего неполных 6 лет, а ему уже полных 46. В ту пору он только что был отозван самим Сталиным из Молдавии и возведен в святая святых – Президиум ЦК КПСС (так тогда называлось политбюро). Позже Брежнев, сместив Хрущева, правил страной в ранге генерального секретаря целых 18 лет, достаточно долго, чтобы успеть стать героем многочисленных анекдотов.
Не подумайте, что пока сидел в кафе на площади перед миланским вокзалом, все эти воспоминания о прошлом, все эти размышлизмы о стране и мире выстраивались у меня в голове в какое-то связный исторический нарратив, нет. В тот момент память моя просто беспорядочно скакала вокруг двух вокзалов, миланского и московского, и был я крайне рассеян и в обрывки о прошлом вклинивались, конечно, мысли о всякой актуальной всячине, о каких-то делах, которые не удалось решить в Милане, и о том, что ждет меня дома (ждет ли меня жена, и чем она занимается сейчас?) Но эти подробности сейчас я естественно опускаю, чтобы в том моем ментальном хаосе не утонул бы сам предмет рассказа. Какие-то разнообразные и разновременные моменты в памяти слагались в симпатичный узор, под стать Казанскому вокзалу, но вскоре с хронотопом начались серьезные странности. И именно о них двадцать лет спустя, запертый дома по причине строжайшего в Италии коронавирусного карантина, я решился написать, чтобы как-то осмыслить произошедшее. Может, виной всему тоска и даже страх перед грозной неясностью происходящего: вирус неизвестного происхождения, тяжесть заболевания, непонятные прививки, нелепые слухи о «чипах», а может, присутствует в нашей сегодняшней ситуации некая параноидная тоска по прошлому, которая окрашивает этим прошлым всё вокруг и внутри нас? И память тащит меня в такие дебри, что я запутался во временах: настоящее, прошедшее, давно прошедшее. Хотелось бы соблюсти строгое единство времени и места, но никак не получается. Вокруг меня мельтешат события и люди, но также и нелюди, сующие повсюду свои глаза, носы и прослушки. Мои крылатые химеры взлетели в миланское небо, но оказались в небе московском и поскакали по Садовому кольцу в сторону Смоленской площади, к Дорогомиловской заставе, к Можайскому шоссе, еще не переименованному в Кутузовский проспект, к дому, в котором я жил в детстве. И тут, осознав, что эти скачки приведут меня в умозрительную, химически-чистую фантасмагорию, я твердо решил призвать в рассказ порядок и утвердить в нем по возможности четкий пространственно-временной континуум. Прогнал от себя весь ностальгический морок и уверенно направился к вокзалу, который, правда, вновь попытался прикинуться Казанским, но я не поддался, зашел в огромный атриум именно миланского вокзала – а был он настолько огромный, что множество снующих там пассажиров казались малюсенькими молчаливыми муравьями из моего Крика, – поднялся по монументальной лестнице и зашагал к нужной мне платформе на посадку в свой поезд.
В те времена, двадцать лет назад, вагоны итальянского скорого поезда (rapido) состояли из купейных отсеков на шесть сидячих мест, по три лицом друг к другу. Я вошел в вагон, прошел по коридору, сверяясь с номером на билете, нашел нужное купе, дверь в него была закрыта. Еще раз сверился с номерами над дверью, открыл ее и заглянул внутрь. Внутри уже сидели пассажиры, было сумрачно, под сводами миланского вокзала как обычно царил полумрак, а свет в купе не горел. Моих будущих попутчиков было трое, как мне сначала показалось. И уже с первого взгляда (верьте мне – с первого!) я почти их узнал. Тем более, что со второго взгляда увидел и четвертого пассажира, хотя выглядел тот необычно, он вроде бы сидел в купе, но одновременно и отсутствовал. Был как-то неуклюже к трем первым присоседившимся. Излишне говорить, но когда до меня окончательно дошло, кто они такие, я впал в почти ступор и даже легкая дрожь прошла по телу. Дрожь от понимания, что в реальной жизни такого просто не могло происходить, но произошло: я увидел перед собой в купе скорого поезда Милан-Рим, в четверг тридцать первого мая две тысячи первого года, трех членов советской антипартийной группы, товарищей Маленкова, Кагановича, Молотова и примкнувшего к ним (и оттого видимого мне немного туманным) товарища Шепилова. Ошибиться я не мог, не только потому, что выглядели они уж совсем не как пассажиры итальянского поезда начала третьего тысячелетия – и своей старомодной партийной одеждой середины прошлого века, и своими лицами, которые были под стать их кургузым двубортным костюмам, – ошибиться я не мог, потому что именно этих деятелей, эту группу я основательно изучил, когда в молодости, после своего «Крика» задумал написать странный по форме документально-фантастический роман о высшем советском руководящем бульоне постсталинского времени. Тогда я мог исследовать этот мир почти воочию, живя вблизи ответственных работников, видел их в быту, на отдыхе в их дачном поселке, в их «столовой лечебного питания» (так они называли закрытый распределитель дефицитной еды); да и учился я в школе вместе с их детьми. Для моего романа я придумал некий пространственно-временной микроскоп-телескоп, и то, что тогда случалось, видел как бы из далекого будущего (мне тогда, в 60-х, будущее казалось очень далеким). Под микроскопом шевелились как микробы все эти кремлевские людишки, творили свои партийные козни, вели эпохальные подковерные битвы и на редкость мелочную подчас карьерную возню. Особенно внятно мне хотелось описать тайные страстишки партийных бонз. Все то, что тщательно вычищено из официальной «Истории КПСС». Собирал материал, используя рассказы моего папы (его к тому времени за мои опусы отправили на пенсию), тасуя их со своими личными наблюдениями. Замысел не реализовался как раз из-за обилия материала, он своей массой убедил меня не продолжать, поскольку уже шли нудные (застойные) годы правления моего соседа Брежнева, запустившего процесс вялотекущей реабилитации сталинизма, называя этот процесс эвфемизмом «возвращение ленинских принципов партийной жизни», что предусматривало, в частности, жесткую борьбу с любым проявлением инакомыслия. Нужно было менять акценты, угол зрения, поскольку выходили на Западе серьезные исследования на эти темы, а я сам решил уже эту страну покинуть. Но материал: факты, документы, свидетельства – все это осталось в тщательно припрятанных тетрадках и в складках памяти. Думал, что может быть удастся на свободе как-то освоить эту тему, вернуться к фантастическому пространственно-временному микро-телескопу. Так и не вернулся, а теперь мои ненаписанные герои сами явились ко мне в мае 2001 года, образовавшись в вагоне итальянского поезда. И я неподвижно стоял на пороге купе, ступор отпустил, но видение не рассеивалось. Что-то нужно было делать, и я даже подумал (по правде сказать не очень уверенно), что нереальность и абсурд ситуации может стать в некотором смысле приключением – впервые в жизни мне придется ехать в купе с приведениями, выходцами с того света, про которых я точно знаю, что они уже там, уже благополучно покинули наш земной мир. Хотя и были, все четверо, удивительными долгожителями (видимо, участие в антипартийной возне продлевает жизнь). Каганович нас покинул аж в 98 лет, Молотов в 96, примкнувший Шепилов в 90, и только бедняга Маленков лишь в 86. Видимо у последнего, наиболее пострадавшего во время заговора против Хрущева, по этой причине слегка сократился земной путь. Но именно он, я уверен, был главным в послесталинских разборках, именно ему удалось, с огромным риском убрать из власти (и из жизни) Лаврентия Берия, именно он был главным претендентом на роль следующего диктатора. И такое трагическое падение с кремлевской верхотуры в казахстанскую глушь! Представьте, человек зачитывает вместо Сталина его речь на последнем съезде КПСС в октябре 1952 года, а пять лет спустя оказывается в ссылке в Экибастузе. Когда старик Коба, уже впавший в старческий маразм с резким обострением всевозможных маний, откидывает сандалии (не без помощи, впрочем, верных соратников, среди которых главную роль исполняет опять-таки Георгий Максимилианович), Маленков сразу же занимает сталинский пост председателя правительства. И до такой степени весь мир был уверен, что это он – дофин и будущий советский глава, что журнал Тайм 23 марта 1953 г. выходит с портретом Маленкова на обложке («Enemies within, enemies without»). Все эти сведения сейчас я так длинно излагаю, а в момент ступора они пронеслись в моей голове молниеносным вихрем. Теперь сам Маленков передо мной, почти как живой, и остальные товарищи антипартийцы тоже здесь. Такой вот открылся передо мной исторический групповой портрет в интерьере скромного купе итальянского скорого поезда.
Антипартийцы сурово молчали, уставившись на меня с нескрываемой подозрительностью. И естественно, именно мне, которому все это чудилось, необходимо было что-то сказать, что-то такое сделать, чтобы ситуация каким-нибудь образом прояснилось. Хотелось, чтобы на ум пришло какое-нибудь магическое заклинание: «копья крестом, все враги ничком!» или просто: «изыди, нечистая сила!» Но на ум тогда ничего полезного не пришло, никогда не верил я ни в какие суеверия. Но не стоять же на пороге недоумевающим идиотом. И само собой у меня выговорилось то, что я мог бы сказать, если бы ехал в нормальном поезде с нормальными живыми итальянцами-попутчиками: «Не будут ли синьоры возражать, если мы на время приоткроем окно, а то здесь слишком жарко? На время, конечно, пока стоим». Произнес это, естественно, по-итальянски, думая, что наваждение все-таки рассеется, и в купе образуются действительно итальянцы, какие-нибудь, к примеру, пожилые ломбардские сыровары. Побывали вот на экскурсии в Милане, оттого и одеты в свои выходные костюмы прошлого века, которые одевают лишь по важным оказиям.
Но нет, моя попытка вернуться по эту сторону реальности не прокатила, потому что Маленков, а он, видимо, сейчас тут был за главного, сухим начальственным тоном и на чистом русском номенклатурным языке (тоже прошлого века) заявил:
— Вас переводчиком итальянские товарищи к нам назначили? Вы нас зачем пугаете этим непонятным языком, да еще так поздно объявились. Мы полчаса вас на перроне ждали».
Удар под дых! Выхода не было, нужно было играть по их потусторонним правилам. Тут вступил Молотов:
— Нам товарищ Лонго сказал, что у нас будет сопровождающий переводчик, надежный товарищ, он все знает, что нужно. У нас встреча с активом итальянской компартии, товарищ Тольятти должен присоединиться.
От всех этих «товарищей» меня даже слегка затошнило. Тольятти тоже ведь давно умер и, кстати, при невыясненных обстоятельствах в крымском санатории. Гранитные лица трех антипартийцев, как, впрочем, и примкнувшего Шепилова, были непроницаемы для не вхожих в их номенклатуру, но я все-таки, набравшись мужества, решил туда к ним вступить. Попытка не пытка, как говаривал Лаврентий Берия, свергнутый и впопыхах расстрелянный, при участии, кстати, этих же товарищей. Решился, потому что мои давнишние изыскания для микро-теле романа «Химеры» именно в этой части, в годы сразу после смерти Сталина, были полны обширными лакунами, а тут появился случай воспользоваться невероятной ситуацией и разузнать от первых лиц кое-что об их тогдашней закулисной и незапротоколированной для истории деятельности. Разыграть нечто вроде спиритического сеанса. К тому же, переехав в Италию, я с интересом знакомился с параллельной тому времени историей компартии итальянской. Меня поразило по приезде насколько итальянская политика и культура пропитана дружелюбным советизмом. Пик любования СССР наступил, конечно, с перестройкой Горбачева. А Ельцина за его якобы развал СССР, очень итальянцы невзлюбили.
— Извините, товарищи, меня задержали в местной миланской секции компартии, спрашивали, как нужно относится к докладу товарища Хрущева на ХХ съезде с критикой товарища Сталина. А также о вооруженной помощи Советского Союза в борьбе с венгерской контрреволюцией.
— И вы что им объяснили? – это вступил Шелепин. – Сами-то что вы знаете, как относиться, не ревизионист ли югославского разлива?
— Нет, я одобряю линию, выработанную нашим центральным комитетом. А дополнительные аргументы для верного объяснения ситуации хотел как раз у вас выяснить, по возможности.
— Это похвально, молодой человек, а где русский так хорошо выучил? – Каганович подал сиплый голос, в котором превалировало подозрение на вражеский подвох.
— Я родился в СССР, мои родители, итальянцы, были у вас эмигрантами, спасались от фашистского режима во время войны, — меня неудержимо несло потоком вдруг родившийся фантазии, сам себе удивлялся.
Я сел на свое место и достал из сумки папку с моими бумагами и блокнот. Раскрыл его и услужливо оглядел своих потусторонних попутчиков, как бы приготовившись к роли любознательного слушателя. На самом деле я уже отчаянно боялся, что чертовщина сейчас рассеется, и фигуры из прошлого исчезнут туда, откуда появились. И мое неосторожное любопытство, будет наказано за попытки общения с привидениями, и закончится каким-нибудь нелепейшим образом. Ведь рядом по коридору снуют туда-сюда пассажиры, в купе осталось свободным еще одно место: войдет новый попутчик-итальянец, увидит, что я разговариваю с пустотой и притом разговариваю на каком-то непонятном языке, позовет контролера, полицию, меня высадят из поезда и отправят на психиатрическую экспертизу. Кто поможет мне доказать, что я разговаривал с группой из высшей советской партийной верхушки? В свое время кстати весьма почитаемой в насквозь филосоветской Италии пятидесятых-шестидесятых годов. Но никто не входил в наше купе, поезд уже тронулся (вот и я тронулся умом, родился каламбур). За окном мелькали грустные привокзальные строения Милана, скоро будет уже первая остановка, шестое место оставалось свободным. И я отважно решил продолжать опасную с точки зрения здравого смысла игру с коммунистическими фантомами.
Для начала я с деловым видом принялся что-то записывать в блокнот. Потом как бы задумался, посмотрел на антипартийцев, которые тоже настороженно упирались в меня взглядом.
– Что-то я запамятовал, какое у нас сегодня число?
– Сегодня первое декабря пятьдесят шестого, суббота, – это туманный Шепилов, академик, подал голос.
– Спасибо, совсем замотался, стал дни недели путать. Не могли бы, товарищи, помочь мне углубить мои знания в одном непростом вопросе? – не знаю, удавалось ли мне войти в их речевой стиль, но я старался. – Члены нашей компартии меня часто спрашивают про вас конкретно. Как вы, будучи долгие годы верными соратниками товарища Сталина, принимали активное участие в его работе по очистке страны от врагов народа, которую наши недруги и ревизионисты называют кровавыми репрессиями, как вы могли допустить такую жесткую критику товарища Сталина товарищем Хрущевым на двадцатом съезде?
Повисла пауза. Пока я переводил дух, размышляя, правильно ли я начал выяснение исторических деталей, антипартийцы продолжали настороженно меня изучать. Я даже слегка испугался их возможной отрицательной реакции. Закроются в свою партийную броню, и не выдадут мне желанных секретов.
– А вот это, дорогой итальянский товарищ, вам не следует объяснять вашим товарищам из низовых организаций, – скрипучим монотонным голосом заявил Маленков. Видимо, все-таки он был главой среди них в этой странной миссии. Я-то считал, что главным все-таки должен быть Молотов, как наиболее известный в мире советский деятель, непреодолимая скала в иностранных делах. Не зря англосаксонским циникам так полюбилось данное ему Ильичом определение: «каменная жопа». Хотя, с другой стороны, в активе у Маленкова обложка Time. И Маленков, сверля меня взглядом, продолжал: – Все будет объяснено в нашем сообщении для руководства вашей партии, тем более, что у нас с товарищами Тольятти, Лонго и другими руководителями хорошо налажены рабочие контакты. Тут главный упор будет сделан на восстановлении ленинских принципов партийной жизни. В общем, они потом вам все объяснят в соответствии со спецификой вашей страны и вашей борьбы за установление в Италии мирным путем справедливого социалистического строя.
– Ты чего мелешь, Жора? – Резко вступил Молотов, видимо не слишком довольный ролью второго лица в делегации. – Какой социалистический строй, мы же теперь отвергаем радикальные меры, сами должны со своими капиталистами и католиками разбираться, а мы только советовать будем.
– А вот бы и подсказать ему и другим макаронникам, что эту вредную критику и поклеп на товарища Сталина заварил Никита, а мы были против! – из глубины купе повысил голос Коганович.
– Тише, товарищи! – это уже примкнувший Шепелов. – Не будем раньше времени выносить сор из избы. Нужен взвешенный подход, а то наломаем дров. Сейчас главное объяснить итальянским товарищам, как и почему мы вынуждены были помочь здоровым силам в Венгрии побороть антикоммунистический мятеж Имре Надя. А то ведь тут уже раскол в КПИ начался именно по поводу Венгрии.
– Именно! – ввязался я, уже решив, что пора задавать главные вопросы. Вот мы и хотели бы избежать раскола в своих рядах и узнать, зачем нужно было с такой жестокостью подавлять законное недовольство венгерского населения правлением Ракоши и других сталинистов.
– Вы это, поосторожней выражайтесь, товарищ итальянец. Какие-такие сталинисты? Кто вам такой бред подсказал. Уж не капиталистическую ли пропаганду вы нам сейчас выдаете? – это Молотов.
– Вот и я говорю, – вернулся в дискуссию Маленков, – что-то вы не очень грамотно оцениваете международное положение, да и бросаетесь всякими обвинениями. Что это за сталинисты у вас, кто такие эти сталинисты, может вы и нас туда запишите? Мы, которые верой и правдой в одном ряду с товарищем Сталиным, нашим другом и руководителем, победили гитлеровский фашизм, превратили разрушенную царизмом и гражданской войной страну в передовую мировую державу! Мы только восстанавливали ленинские принципы партийной и государственной жизни.
Тут я перестал валять дурака и решил идти ва-банк, чувствуя, что это метафизическое видение, этот сеанс кумачовой магии может в любой момент прекратиться, и спросил у троих главных игроков кремлевской сцены, как они в первых числах марта 1953 года решились помочь Кобе умереть? Не по причине ли того, что старый диктатор и их решил ликвидировать? Ведь были у него наметки на новую колоссальную чистку и планы массовой депортация евреев, вот и жену Молотова приказал арестовать вместе со всем еврейским антифашистским комитетом. Чего хотел Коба, создавая «руководящую пятерку» в упраздненном политбюро? Как вам, Маленкову, вместе с Берией удалось объединиться с заклятыми друзьями Хрущевым и Молотовым для того чтобы покончить со Сталиным в момент, когда с ним случился удар. Можно ли было его спасти, если допустить к нему врачей?
– Что вы несете, молодой человек?! Негодяй! Предатель! Власовец! Кто это не спасал нашего дорогого Иосифа Виссарионовича?
– Вы. Со временем будут опубликованы свидетельства, документы.
– Какие документы, что ты несешь!? Когда, кто позволит? – они уже поняли, что я совсем не тот, за кого себя выдаю, а какой-то злой гений, пришелец неизвестно откуда, из романов Шпанова, из фантастических и антиматериалистических завихрений времени.
– Мы победили таких как вы, перерожденцев, ревизионистов, троцкистов и бухаринцев. А товарищ Сталин вместе с нами и со всем советским народом победил гитлеровский фашизм!
– Да-да, конечно, победили фашизм, завалили трупами и победили. Кстати, у вас, геноссе Молотов, хотел бы спросить. Я тут недавно увидел фотографию, где вы с Гитлером в его резиденции чай пьете. Вернее, перед ним стакан воды, он ведь даже чая не пил, вегетарианец, а у вас стакан с чаем. Там, кажется, еще Риббентроп присутствует и переводчик, вы ведь немецкого не знаете? Так вот, я хотел узнать, и думаю, что итальянским товарищам тоже будет интересно, о чем вы там совещались? Именно тогда Польшу решили поделить? И секретные протоколы к известному Пакту вашего с Риббентропом имени тогда же обсуждали?
То, что произошло с антипатийцами невозможно описать словами. Из всего водопада угроз и наиболее грязных из существующих в русском языке матерных ругательств, я могу воспроизвести лишь хриплый шепот Молотова:
– Ты где это, гаденыш, такую фотографию смотрел, отвечай! (вот ведь, задела каменную жопу возможность появления такого ужасного компромата!)
– Да помилуйте, Вячеслав Михайлович, масса таких фотографий есть, где вы с Гитлером по-дружески общаетесь. Одна даже на первой странице Правды была напечатана, – да подождите вы кипятиться, товарищи, дайте мне рассказать вам всю правду о том, что с вами и с вашей страной случится. Но сначала по поводу ваших, геноссе, с покойниками Гитлером и Риббентропом памятных фотографий. Их конечно, когда началась война, отовсюду убрали и запрятали в спецхраны. Но непредусмотрительно не уничтожили. И вот, когда Советский Союз начал рассыпаться и окончательно сдох, начались некие робкие попытки стать нормальной демократической страной, с открытыми, в том числе, архивами. Эта новая страна назовет себя Российская федерация. И тогда про вас многое станет известно, и про вашу роль в сталинских репрессиях, и про другие темные делишки, которые вы вместе со смертью вашего Кобы, пытались похоронить, но не удалось, несмотря на все усилия ваших почитателей-сталинистов. А на Пленуме вашей партии в 1957 году Никита вас четверых уберет из власти. Но к уголовной ответственности не привлекут, Нюренбергского трибунала для вас, к сожалению, не будет.
Дикий вой который сотряс не только наше купе, но и, как мне показалось, весь поезд, который как раз в этот момент затрясся и застучал по мосту через реку По. Думаю, что антипартийцы в ту минуту готовы были бросится на меня и разорвать. Я, во всяком случае, вполне допускал такое развитие событий, и попытался их как мог успокоить. Хотел даже сказать, что кто-то из них и сам начало конца той страны увидит. Хотел даже сказать, кто когда помрет, но удержался. Сквозь их ругань и зубовный скрежет, я напоследок поюродствовал еще чуточку, сказав, что напрасно они этими ленинскими принципами как жупелом размахивают. Что это за принципы? На германские деньги совершить преступный переворот; чтобы удержать захваченную власть, развязать гражданскую войну и красный террор с миллионами жертв и бегством из страны лучших умов; обмануть и ограбить крестьян – то продразверстка, то продналог, а чтобы избежать народного восстания ввести опять капитализм в виде НЭПа. А потом умереть, бросив всех на произвол чудесного грузина-упыря.
Но они меня уже не слушали, а вдруг застыли с открытыми ртами, как в финальной сцене гоголевского Ревизора. И с ужасом смотрели в окно. Я тоже посмотрел. Поезд стоял, а с платформы к нашему окну прилип и пристально вглядывался внутрь не кто иной, как сам Иосиф Виссарионович Джугашвили. Именно Джугашвили, еще не Сталин, еще молодой со своей криминальной рябой рожей, типичный бандит-экспроприатор из Тифлиса. Именно таким и нужно было бы его всему миру запомнить. Даже я, хоть и воспринимал происходящее, как некий потусторонний кошмар, не на шутку испугался, тем более что в тот момент кто-то неожиданно тронул меня за плечо.
Это был официант из кафе на площади перед миланским вокзалом. Он вежливо тронул меня за плечо и также вежливо проговорил: scusi, signore, sto finendo il turno, per piacere, mi dovrebbe pagare un espresso e la brioshe, la ringrazio (извините, господин, я заканчиваю смену, пожалуйста, заплатите мне за кофе и бриошь, благодарю вас). Я расплатился, оставив ему хорошие чаевые, и уверенно направился к вокзалу. Теперь в нем не было никакого сходства с Казанским в Москве…
Что-то не простое было в том моем сне, если двадцать почти лет спустя, в пандемию, когда все мы сидим закрытые карантином по своим норам, он мне в таких ярких подробностях вспомнился. В описание сна, который своим жанром по ходу развития обернулся почти кошмаром, я ничего не добавил из сегодняшнего (2020 год) своего знания о дальнейшем развитии событий в России. Вот, например, если в предсонье (так у Ремизова) перед миланским вокзалом мне виделось и вспоминалось что-то про центральный комитет и жизнь советской номенклатурной верхушки, и наивно думалось, что все беды кроются именно там, а стоит их осудить по-нюренбергски, как начнется новая прекрасная жизнь. Но нет, не все так просто и однозначно! Сегодня, когда страна заново сползла в советско-имперскую агрессивную жижу, я бы многое добавил, и про то ЦК, и про нового правящего спрута, усевшегося на Старой площади (где и прежнее ЦК сидело). Но хоть и был тот орган приблизительным подобием того, чем в путинской РФ стала президентская администрация, но сегодняшняя АП заметно отличается от прежней массивным присутствием внутри себя изголодавшихся по власти и деньгам чекистов, которых прежние коммунистические правители опасались и старались не допускать на самый верх, а держать под контролем партии. Да и по мафиозной составляющей нынешние небожители запредельно превосходят своих коммунистических предшественников. И суммы, вращающиеся среди нынешних, тоже совсем другие. А то, что мой сосед Брежнев правил целых 18 лет, удивляться можно лишь тем, кто ничего не знает про Путина и его породу. Он у власти уже целых двадцать: тогда это был застой, теперь – стабильность. Но а том, во что превратилась страна, я пишу в других своих текстах, И сейчас добавил лишь в послесловии, чтобы сохранить аутентичность сновидения (знание, сознание и подсознание) именно в того времени, года 2001.
Не углубляясь в загадочную природу сновидения, хочу все-таки кое-что сказать именно о времени. Где физически находились антирпртийцы в субботу первого декабря 1956 года мне установить не удалось, но наверняка по Италии в тот момент они не путешествовали, поскольку активно занимались подготовкой антихрущевского заговора. И вот я вхожу (во сне, как позже выяснилось, но тогда мне казалось, что наяву) в купе тридцать пятого мая, а они там сидят и у них там уже первое декабря. Какая-то, может быть, мистика есть в этой перемене календарного времени? Или оно так искривилось в моем сновидении от пересечения мной запретной черты между миром живых и миром мертвых? Тут бы у Данте, например, порасспросить, как у него там было с календарем? И еще вопрос, почти личный великому vate: в какой круг ада вы поместили бы моих героев?
Неаполь
Приложение:
