Владимир Порудоминский
Военные игры
Маленькая трилогия
Времени не будет помириться
Булат Окуджава
Вечер с Чапаевым
Вечером мы играли в войну.
Война была, конечно, гражданская.
Другие войны казались ненастоящими, они обретались в книжках, рядом со сказками и разными занимательными повествованиями, а эта была - живая. Она жила в общей памяти, в названиях улиц, в се-мейных разговорах, в рассказах родителей, бабушек и дедушек, в об-лике многих знакомых, которые были ее участниками.
Другие войны были историей, а эта - наша, своя.
Вот ведь даже тридцать лет спустя, в шестидесятые, - "я всё равно паду на той, на той единственной, гражданской"...
Лик гражданской войны, какой она жила в нашем воображении, был поселен в нас главенствовавшим тогда на киноэкранах знамени-тым фильмом "Чапаев".
Фильм о Чапаеве стал важным государственным делом. Многие недели его крутили по всей Москве. Трудовые коллективы шли в кинотеатры колоннами, как на демонстрацию, с транспарантами "Мы идем смотреть ЧАПАЕВА!" На рекламных щитах и афишах, по диаго-нали, снизу вверх, мчался на коне, махая саблей, усатый человек в бур-ке и папахе. Прежде мало кому ведомый красный командир был высо-чайшей волей превращаем в легенду. Ему назначалось затмить сла-вой прославленных героев гражданской войны, которым предстояло вскоре уйти в небытие.
У нас был свой Чапаев, свой Петька и своя Анка-пулеметчица (Лен-ка Степанова из пятого подъезда - других девчонок мы в наши воен-ные игры не брали). Сверх того имелся также Елань - имя чапаевского сподвижника присвоил истопников Витька: необычное имя, наверно, поманило. В фильме играл Еланя, красивый артист с мужественным командирским лицом (у нашего же Витьки были пылающие, как флаг, щеки и крошечный носик, пуговкой, вечно мокрый).
Мы накидывали пальтецо на плечи, как бурку, не продевая руки в рукава, и застегивали на одну верхнюю пуговицу у ворота. Наши шаш-ки были сделаны из досочек штакетника, который огораживал газоны, вскопанные во всю длину двора. Ленка Степанова - Анка-пулеметчица - волокла за собой старую зеленую лейку, изображавшую ее грозное оружие.
Поскольку "белыми" никто из ребят быть не хотел, мы вели сраже-ния исключительно с воображаемым противником.
Продирались ползком сквозь царапавший нам щеки кустарник, от-чаянно рубили саблями серый осенний будыль, оставшийся на газонах после отцветшего золотого шара, припадали к земле возле пулемета, из которого, ожесточенно колотя камнем по лейке, косила цепи про-тивника Анка-Ленка.
Так, с боями, мы добирались до конца газонов, там брали налево, огибали средний корпус и оказывались на просторе заднего двора. Здесь, в открытом поле, мы бросались в атаку: с криком "ура" мчались мимо сарая, мимо массивной каменной помойки, мимо подвала коте-льной, мимо дворовой лавки, у двери которой стояли нагроможден-ные штабелем пустые ящики (иногда, обуреваемые безрассудной сме-лостью, мы обрушивали их на ходу). Я был Петька и помогал Анке та-щить пулемет. Ленка, тощая, длинноногая, бегала несравненно быст-рее меня. Она оборачивалась ко мне, сердито сверкала узкими серыми глазами, кричала: "Быстрей, дурак, убьют!", - но мне было за ней не угнаться, и мы, цепляясь, за нашу лейку, бежали позади всех. Уничто-жив неприятеля, мы снова сворачивали налево, чтобы выйти к нашим газонам и после короткой передышки продолжить военные действия.
Чапаевым был и мог быть только Владик Герасимов, самый силь-ный, самый смелый и самый красивый мальчик в нашей компании (темные волнистые волосы и светлые глаза). Даже мы, дети, понима-ли, что он очень красив. Владик приказывал, и мы, не рассуждая, ис-полняли его приказы - ползли на животе по газонам, перепрыгивали через штакетник, срывались за ним в атаку, во всё горло подхватывая его "Ура!", "Вперед!", "За революцию!"
Ко всему этому отец Владика был заслуженный командир Красной армии, с тремя шпалами в петлицах и большим орденом Красного Знамени то ли Бухарской, то ли Хорезмской республики на груди (где-то там, в одной из этих республик, он героически сражался с басмача-ми, утверждая советскую власть).
Владик носил через плечо настоящую командирскую полевую сум-ку, предмет нашего восторженного почитания. Мы не завидовали Вла-дику: каждый из нас был убежден, что такая сумка могла принадле-жать только ему одному.
Мы уничтожали очередную дивизию неприятеля, но окончатель-ная победа не наступала: враг тут же грозил откуда-нибудь с другой стороны и надо было снова бросаться в бой. В наших играх жили стра-на и время - постоянное вражеское окружение и постоянная необходи-мость кого-то уничтожать.
...Владик расстелил на садовой скамейке потертую топографичес-кую карту, исчерканную красным и синим карандашом - какие-то значки, штрихи, надписи, полосы, стрелы (такую даже потрогать - мечта!), низко склонился над ней, опершись локтем о колено, как Ча-паев в фильме, и глубоко задумался. Мы почтительно стояли вокруг и ждали решения. Наконец, Владик поднял голову: "Идем с боями вот сюда. - Он показал на карте синюю зубчатую линию. - Здесь сражаем-ся с главными силами белых. Война будет трудная. Беляки, конечно, пойдут в психическую атаку". (Про психическую атаку мы тоже узнали из фильма. Там белые длинным парадным строем, четко отбивая шаг, бесстрашно двигались к позициям чапаевцев). Владик сложил карту, засунул ее в полевую сумку и обвел нас взглядом, укреплявшим в на-ших душах мужество и силу. Выбросил руку с шашкой вперед и вверх: "Ура!" Мы перепрыгнули через невысокую ограду газона и, рубя на-право и налево хрусткий серый будыль, с победными воплями броси-лись вперед. Анка-Ленка каждые несколько шагов падала на землю – колотила по лейке камнем и кричала: "та-та-та-та"...
Мы смело бились, как подобало чапаевцам, прорвали оборону про-тивника, заняли нужную позицию, без пощады расстреляли белых, ко-торые пробовали было сломить нас психической атакой, сами переш-ли в наступление - и вырвались на дальний конец газона. Но в ту пре-красную минуту, когда нам ничего иного не оставалось, как торжест-вовать победу, мы увидели Вальку Лапшу.
Валька как из-под земли вырос перед нами - стоял, широко расста-вив ноги в длинных, не по росту брюках, весело рассматривал нас сво-ими круглыми кошачьими глазами - и улыбался. Его улыбка полни-лась таким презрением ко всей нашей кутерьме, ко всем нашим ата-кам, рубке, победным крикам, что игра вдруг как-то сама собой разва-лилась. Будто кто-то исполнял на фортепьяно красивую мелодию и вдруг где-то рядом проквакал автомобильный клаксон.
Был этот Валька четырьмя-пятью годами старше нас - лет что-ни-будь тринадцати или четырнадцати.
"Вы что, ребята, охуели? - засмеялся Валька. (Всякая встреча с ним непременно обновляла и укореняла наше знакомство с ненорматив-ной лексикой.) - Орете, скачете, как козлы, по газонам. Семен, двор-ник, поймает, даст вам метлой пизды".
Мы стояли и переглядывались, испытывая некоторую неловкость, а истопников Витька-Елань шмыгнул носом и сказал приятельски: "Здорово, Лапша".
И только Владик, охваченный яростью или, может быть, бессозна-тельно стараясь спасти игру, вскинул шашку и бросился на Вальку: "Уходи отсюда! Беляк!.."
...Валька, неведомо почему прозванный Лапшой, числился, как именовали это наши родители, неблагополучным подростком из не-благополучного соседнего двора, отгороженного от нашего кирпичной стеной, по которой взбирались тонкие лозы дикого винограда. За сте-ной высилось длинное трехэтажное здание из темного, будто закоп-ченного кирпича - бывшая казарма какой-то фабрики. В подъездах ка-зармы с железными перилами и истоптанными ступенями пахло едой, паром, сыростью; свет едва проникал внутрь сквозь давно не мытые окна. Ничего похожего на три наших пятиэтажных корпуса, недавно возведенных крепким жилищным кооперативом. Впрочем, в соседнем дворе мы оказывались крайне редко и всегда без разрешения родите-лей.
Но тамошние ребята, особенно старшие, к негодованию дворника Семена, частенько перелезали через стену, разделявшую наши дворы. Их привлекала небольшая асфальтированная площадка позади сред-него корпуса, возле котельной: Здесь играли в футбол. В тот шумный и неукротимый дворовый футбол (три, четыре человека в команде, пяте-ро - уже тесновато), который превосходит азартом матчи именитых профессиональных клубов.
Валька Лапша неизменно стоял в воротах.
Я видел в жизни многих хороших вратарей. Валька, каким я его по-мню, один из лучших, кого я видел. В длинных, широких, всегда не по росту брюках, в такой же, не по росту, материнской кофте до колен, в мятой кепке, он по-хозяйски занимал свое место между двумя кирпи-чами, обозначавшими размах ворот, деловито оглядывался, натягивал неведомо где добытые огромные перчатки - и начинал работать. Он двигался в воротах поразительно точно, и оттого казалось, что мяч ле-тит всегда прямо на него. Он мгновенно перемещался от одной штанги к другой, прыгал, падал, бросался в ноги нападающим, кричал, подзадоривая и своих, и противников: "Давай!". "Ещё!", "Ну!" - и почти вся-кий раз безошибочно ловил мяч. Старшие ребята, между тем, которым уже под двадцать было, а то и за двадцать, наносили удары со страшной силой. Когда неточно пущенный мяч попадал в железную дверь котельной, она так содрогалась и грохотала, что зрителям даже не по себе делалось. А Валька принимал мячи на грудь, быстро выбрасывал в поле, кричал "Давай!" и приправлял окрики соблазнительными не-дозволенными словами. Вальку, без сомнения, ждали лучшие команды страны, но он вскоре исчез с наших глаз, отправившись в странствие по отдаленным и не столь отдаленным местам, как отправлялись многие его товарищи, обитатели неблагополучного двора...
..."Уходи отсюда! Беляк!.." Владик с поднятой шашкой бросился на Вальку.
Валька легко вырвал дощечку из руки Владика и швырнул ее в сухие заросли отцветшего золотого шара.
"Красный! - засмеялся он. - А у самого, небось, квартира отдельная..."
"У них - двухкомнатная, с кухней", - доложил истопников Витька.
"Во, с кухней, - сказал Валька. - А мы в подвале живем".
"У него отец - командир полка", - снова поспешил сообщить истопников Витька.
"Командир полка - хвост до потолка!.." - весело отозвался Валька.
"Замолчи! Лапша тухлая! Ненавижу тебя!.." Голос у Владика дрожал.
Я видел, что у него дрожали ноги.
Валька Лапша, вдруг перестал смеяться, приставил - пистолетом - ко лбу Владика грязный, крепкий палец и тихо сказал: "Пу..."
"Дураки вы все!" - закричала Ленка-Анка и, громыхая лейкой по асфальту дорожки, направилась к своему пятому подъезду.
В порядке шефства
Я стоял посреди палаты и читал раненым стихи.
Сергея Есенина. "Письмо матери".
"Ты жива еще моя старушка? // Жив и я..."
"Здорово!" - сказал тот, которого остальные называли Старшой. Его койка стояла слева от меня. Пока я читал, Старшой крепкой финкой с наборной плексигласовой рукояткой упорно выпиливал в гипсе, которым был окован снизу до пояса, прямоугольное окошко. "Здорово! Вот это стихи! А ведь не одобряли"...
"Бузил, сказывают, сильно. Пил, сказывают", - отозвался раненый на койке справа. Совсем молоденький вихрастый паренек, похоже, лишь немногим старше меня. Лицо у него было хмурое и взгляд сер-дитый; читая, я старался не смотреть на него, чтобы не сбиться.
"Пил!.. А другие - что? Мимо проносили?.. Только стихов таких не писали. Пусть струится над твоей избушкой... - с чувством произ-нес Старшой. - Скажи, Иннокентьич…" Он повернулся к раненому на дальней койке, у стены.
Раненый этот лежал совершенно неподвижно, до подбородка на-крытый одеялом. Я видел лишь его четко очерченный тонкий про-филь. Верочка, медсестра, когда послала меня в эту палату, предупредила: "Там, у стены - пожилой. Ты поглядывай: тяжелый. Если что, сразу зови".
"После войны, наверно, многое обратно передумают, - не сразу ответил Иннокентьич, - Начнут собирать разбросанные камни". Он говорил медленно, не открывая глаз.
У нас дома имелся томик Есенина из трехтомного (знаменитого, как я после узнал) собрания сочинений - с березками на белой бумаж-ной обложке. Мама прятала томик за книгами и не велела мне никому о нем рассказывать. Я иногда заглядывал в книжку и, недолго с ней задерживаясь, ставил обратно, на предназначенное для нее потайное место. Но в первые дни войны к нам зашел попрощаться перед отправ-лением на фронт мамин сослуживец Виктор Ефимович и вручил мне толстую общую тетрадь в коричневом ледериновом переплете, почти целиком заполненную переписанными его мелким четким почерком стихами Есенина: "На, держи. Вернусь с войны, заберу обратно". На-верно, настала моя пора: есенинские строки входили в меня, как желанный воздух, - через несколько недель я знал чуть ли не всю тетрадь на память. В юности я легко запоминал стихи.
"А зачем вы в гипсе дырки делаете?" - спросил я Старшого.
"Чесаться. Вши, что ли?.. Да ты читай. Скоро, поди, домой побежишь..."
"Мне еще в школу".
"Что так поздно?"
"Мы - в третью смену".
"Ну, давай, читай еще".
Госпиталю, над которым шефствовал наш класс, отдали здание но-востройки, где до войны размещалась наша школа. Нас, всем классом, перевели в соседнюю, уже сильно перегруженную, - там отвели нам для занятий поздние вечерние часы.
Странно было проходить по своей школе, вдруг совершенно пере-менившей облик, мимо знакомых классов, вместо парт заставленных больничными койками, по коридорам, где навстречу и, обгоняя тебя, торопились врачи и сестры в белых халатах, а у окон жались ходячие и выздоравливающие в байковых халатах и пижамах, а то и просто в од-ном белье.
Палата, в которой я читал стихи, была меньше других. Раньше здесь находилась подсобная комната при физическом кабинете: вдоль стен тогда тянулись шкафы, за стеклами сверкали металлом всевоз-можные интересные приборы для производства опытов. В палате уместилось всего четыре: койки. На четвертой койке поверх одеяла по-лусидел, откинувшись на подушки, смуглый восточный человек Муха-метдинов и ждал, когда появится медсестра, которая учила его ходить на костылях: на войне ему оторвало ногу. Стихами Мухаметдинов за-метно не интересовался.
...Я прочитал еще несколько стихотворений Есенина и подобрался к коронному своему номеру - "Письму к женщине". Мне нравилось, как я читаю это стихотворение. Мне казалось, что в моем исполнении оно звучит с подлинным трагическим надрывом.
"Вы помните, вы всё, конечно, помните..." - прокричал я, слегка подвывая. Но в это мгновенье вихрастый паренек справа от меня, ко-торого я старался обходить взглядом, требовательно и как-то слишком громко закричал: "Утку!"
Я растерянно замолчал, а он, с неприязнью глядя на меня, так же громко и капризно повторил: "Утку подай!" - и, свесив руку, показал на стеклянный сосуд под кроватью. Видно, няня или сестра глубоко затолкнули - не достать. Я подскочил, подал ему утку, он откинул оде-яло, и я увидел, что у него, как у Мухаметдинова, одна нога. Он шумно помочился, протянул мне теплый от налитой влаги сосуд и сердито приказал: "Вынеси!"
В коридоре, возле туалета, я встретил Верочку.
"Ну, что, дела идут?" - спросила Верочка и кивнула на утку в моей руке.
"Всё хорошо. Стихи читаю".
"А петь можешь?"
"Нет, петь не умею".
"Жалко, они любят. Ну, ты им расскажи что-нибудь. Что в городе творится. Кино какое-нибудь расскажи. Там, у тебя в палате, все мужи-ки нормальные. Только этот, пожилой, у стенки, трудный".
"Иннокентьич?"
"Во-во. Он молчит, а трудный. Ты присматривай за ним".
С Верочкой я познакомился неделю назад, когда наш комсорг Наташа Калинина впервые привела нас в госпиталь. Начальник гос-питаля, с петлицами подполковника медицинской службы, выгляды-вавшими из-под белого халата, встретил нас приветливо, пожал каж-дому руку, но предупредил, что время в госпитале трудное, каждый день, а то и ночью прибывают раненые, заниматься нами некому... Он снял очки с тяжелого иудейского носа, озабоченно помял пальцами переносицу... Вот разве Верочка? Отличная медсестра и, между прочим, член бюро комсомола...
"Тебе шестнадцать есть уже?" - спросила Верочка.
Я кивнул, беззастенчиво прибавляя себе год.
Верочка мне сразу понравилась. Маленькая, шустрая (потом я уз-нал, что в госпитале ее звали Воробей), со смышлеными серыми гла-зами.
(Мне, впрочем, тогда многие девушки нравились: пора неизбежной влюбленности.)
"В ДеКа Электрик на танцы ходишь?"
"Только по выходным: у нас школа в третью смену".
"У нас тоже редко вырвешься. Но я в воскресенье отгул попрошу. Аркадий Абрамович отпустит. Он вообще-то добрый. Пошли, потан-цуем!
"А ты, правда, придешь?"
"Я буду в восемь у входа ждать. Только смотри не опаздывай. А то кто-нибудь другой уведет".
Она засмеялась. У нее во рту было несколько металлических зубов - и это меня тоже почему-то очень привлекало.
Возвратившись в палату, я застал горячий разговор.
"Зачем Мухаметдинову нога? - сердито шумел вихрастый. - Он, гля-ди, уже восемь человек детей сделал. А у меня жизнь только начинает-ся. Кому я нужен, без ноги-то?"
"Ну, даешь газу, - засмеялся Старшой. - Ты что? Детей ногой, что ли, собирался делать?"
"Мне нога нужна работать, - рассудительно сказал Мухаметдинов. - В поле ходить, огород копать. Детей кормить, нога нужна. А новых де-тей делать... э... нога не нужна..."
"Понял? - смеялся Старшой. - Невесте твоя нога не нужна. Было бы промеж ног как следует. И, между прочим, повыше кое-что, на пле-чах".
"Не-е, моя невеста, знаешь какая? Разборчивая, зараза... - как-то сразу сник вихрастый. - Не примет она меня..."
"А не примет, значит - не твоя" - тихо подвел черту Иннокентьич.
Я и сам было подумал, что читать мое коронное "Вы говорили, нам пора расстаться", сейчас, может быть, не к месту, но Иннокентьич опе-редил меня: "Почитай-ка ты нам Пушкина. Что самому нравится".
"Может, Я помню чудное мгновенье?" - предложил я.
"Лучше не придумаешь. Только читай без выражения. Ладно? Про-износи слова и старайся представить себе, что они значат".
Вот те на! А у Евы Бенционовны, в студии художественного слова, я числился одним из лучших.
Я прочитал стихотворение спокойно и негромко, не повышая голо-са и не понижая, как будто читал для того лишь, чтобы самому вспом-нить, что там написано, и всё время держал в памяти маленький брон-зовый бюст Поэта, который стоял у нас дома на книжной полке, - его кто-то подарил маме в дни пушкинского юбилея 1937 года.
"Дело", - похвалил меня Старшой, когда я умолк.
"Ты только оговорился в предпоследней строчке, - сказал Иннокен-тьич. - Прочитал торжество и вдохновенье вместо божество. Чувствуешь разницу?"
Пока я читал, он всё так же, неподвижно лежал на спине, и глаза его всё так же были закрыты.
"Простите, - огорчился я. - Это случайно как-то. Я вообще-то пом-ню..."
"Бывает. Даже великие артисты оговариваются. В жизни вообще полно оговорок..."
Он замолчал. И, когда замолчал, я понял, как трудно ему говорить.
"Подойди-ка сюда", - минуту-другую спустя попросил он.
Когда я приблизился, Иннокентьич, наконец, открыл глаза и вни-мательно, будто решая что-то, на меня посмотрел.
"Есть тут поблизости телефон-автомат?"
Телефон-автомат был совсем рядом: как выйдешь из госпиталя на-лево, на углу бульвара, возле продуктового распределителя.
"В тумбочке - кошелек, достань из него гривенник..."
"Не надо, у меня есть..." - мне очень хотелось удружить ему чем-ни-будь.
"Нет, надо. Возьми два гривенника, или сколько там есть, на всякий случай - автомат часто глотает монеты. Номер на кусочке картона, от папиросной коробки, тоже - в кошельке. К телефону подойдет женщи-на..."
"А если кто-нибудь другой..."
"Никого другого быть не может... Скажешь: Александр Иннокен-тьевич передает привет и просит сегодня не приходить. И всё... "
Он медленно закрыл глаза и тихо приказал: "Беги"...
"Боже мой! Значит, ему совсем плохо... - У женщины был красивый грудной голос. - Передайте ему: я скоро буду. Пусть непременно меня дождется"...
Верочку я встретил на лестнице: Она весело бежала мне навстречу.
"Пойду, посплю. Двадцать шесть часов отдежурила. Там, на этаже, сейчас Маша-толстая. Если что - к ней. Она добрая..."
И - будто вспомнила: "А у вас ЧП в палате. Пожилой, тот, у стенки, отплыл".
"Как - отплыл?"
Я отталкивал от себя смысл слова, который тотчас понял.
"Ну, как? Был - и нет. Это тут быстро".
"А у меня, вот, гривенник остался".
Я разжал кулак и показал Верочке монетку на ладони.
"Сбереги на память... Я снизу Мишу, санитара, пошлю, чтоб увез. Ты ему помоги. В конце коридора, где черный ход - знаешь? - на лест-ничной площадке каталка. Ты сразу увидишь - на ней сбоку написано: Для перевозки трупов"...
Верочка крикнула мне вдогонку: "Смотри, не опоздай в воскре-сенье. А то, с другим уйду"...
Караульная служба
Наш полк размещался на окраине небольшого литовского города.
Литвы тогда не существовало - имелась Литовская ССР.
Война лишь несколько лет как кончилась.
По хронологии учебников.
В том уголке земли, о котором я пишу, она продолжалась.
В окрестных лесах хозяйничали литовские партизаны, "лесные братья".
Рядом с нашим учебным танковым, в общем военном городке, рас-полагался оперативный полк МГБ (в ту пору еще не К, а - М: Мини-стерство). Солдаты этого полка ходили в недальние и дальние насе-ленные пункты, на хутора, главное - в глубь леса, где укрывались "бра-тья", на зачистки (кажется, так это ныне именуется?). Главные опера-ции проводились в субботу вечером и в ночь на воскресенье. В будние дни "братья" пахали и косили на своих хуторах (колхозы только обра-зовывались), выполняли производственный план на предприятиях. Праздник для них знаменовался поджогом, взрывом, убийством. Смертью. Того, кого они убивали, или - собственной.
Из леса привозили убитых солдат соседнего полка, нас вели строем в клуб прощаться.
Клуб у нас был общий. Субботним вечером мы вместе смотрели в клубе кино. Во время сеанса в дверях появлялся какой-либо из офи-церов-гебистов, громко командовал группе "на выход". Солдаты, участники операции, придерживая шаг и оглядываясь на экран, поки-дали зал. Слышно было, как на плацу перед клубом, лают, подвывая, взволнованные предстоящей операцией собаки.
А назавтра там, в клубе, стоял наскоро сколоченный гроб (или гро-бы), обтянутый(-ые) подержанным кумачом, в ногах гроба - венок из бумажных цветов на проволочном каркасе. После прощания шли ко-лонной на кладбище, оно прилепилось к военному городку, отделен-ное от него лишь оградой из колючей проволоки. Оркестр выдувал из труб траурный марш. Отряженный караул производил холостыми залп. Оркестранты снова брались за трубы - играли гимн, мы стояли "смирно". На холм свеженасыпанной земли водружали фанерную пи-рамидку, увенчанную красной звездой.
Но я видел и другое. Ранним воскресным утром вместе с несколь-кими товарищами, курсантами, я патрулировал по городу. Мы как раз оказались во дворе комендатуры, когда в ворота въехал военных вре-мен американский грузовичок-джип, кузов его был накрыт брезентом. "Разгружай", - водитель со старшинскими погонами выбрался из кабины и стащил брезент. Он привез трупы нескольких убитых в ночной операции литовцев.
Я подошел к кузову и, стараясь не смотреть на покойника, взял его за ноги. На нем были высокие, почти до колен, зашнурованные башмаки с металлическими подковками на подошвах. Генка Васильев, ве-селый, рыжий солдат со стальными коронками-фиксами на передних зубах, слишком заметно показывая, что дело ему нипочем, перегнулся через борт кузова и взял убитого за плечи. По приказу старшины мы отнесли тяжелую ношу на край двора и положили, прямо на землю, у забора.
Убитый показался мне младше нас, по виду совсем школьник. У него было белое, как полотно, лицо, пулевое отверстие над левым глазом.
Подошел старшина: "Да это вроде из парикмахерской парень. Уче-ник. То-то теперь матери радость. И чего полез, спрашивается..."
Человечество осуждено на пожизненное пребывание в руках недоб-рых кукловодов.
Военный городок, где размещался наш полк, был построен в конце девятнадцатого столетия… Двухэтажные казармы и одноэтажные склады из почерневшего от времени и гари кирпича.
В годы недавно минувшей войны, да, кажется, и в Первую миро-вую, здесь был лагерь для военнопленных.
На одном из служебных зданий сохранились следы надписи по кирпичу: "Осторожно - блохи!" Рассказывали, что фашисты убивали пленных, напуская на них зараженных смертоносными бактериями блох. Во время войны, помню, об этом было много разговоров. Выяс-нить их достоверность мне не удалось, но надпись была.
Пока я служил здесь, ни одна блоха меня не укусила.
Зато выгребные ямы в изобилии полнились крысами. Огромные бурые крысы копошились, бегали, толкались, воевали в нечистотах, бесконечно от этого двигавшихся, будто волны морские. Когда я впер-вые вошел в деревянный балаган уличной уборной и глянул в отвер-стие дощатого настила, меня охватил ужас. Потом привык. Все привы-кали. Тем более, что из ямы наверх крысы никогда не выбирались. Как в известном анекдоте ("Да я живу здесь!") - они жили там. Они - там, мы - над ними.
Солдатское развлечение: сделать факел из крепко свернутой газе-ты, поджечь и бросить в яму. Но такой цирк позволяли себе не часто: газета была весьма ценным предметом, так как использовалась вместо курительной бумаги.
Да и где солдату разжиться газетой. Солдаты, понятно, газет не вы-писывают, вполне довольствуясь сведениями о международной и внутренней обстановке, получаемыми из краткой ежедневной беседы своего замполита, который, в свою очередь, почерпнул информацию из беседы вышестоящего замполита. Поэтому солдат то и дело спра-шивает у другого бумажку, чтобы сделать самокрутку или для иной насущной надобности.
Курили большей частью махорку. Ее держали где-нибудь на лест-ничных площадках в больших фанерных ящиках, тех самых, похоже, в которых привозили из военторга, - бери, сколько хочешь, На улице, обок от входа в казарму, были выгорожены отсеки для курения с вры-той в землю железной бочкой вместо урны.
В дальнем конце городка, на границе с кладбищем, громоздились останки разрушенной прошедшими здесь войнами или злой волей церкви. Кирпичные руины заносило землей, они зарастали травой, понемногу превращаясь в холм. Под холмом, в уцелевшем церковном подвале, находился склад кислой капусты. При назначении в караул стоять у склада с капустой считалось самым опасным. Лес в этом месте близко, рукой подать, подступал к проволочной ограде городка. Кис-лая капуста "лесным братьям" была не нужна, а вот оружие часового очень кстати. Автомат мог стоить часовому жизни. Впрочем, за время моего пребывания в полку никаких боевых действий у склада кислой капусты не происходило. Случалось только: когда темной непрогляд-ной ночью ветер страшно шумел в навалившихся на проволочную ог-раду кустах, нервы у часового не выдерживали, и он резал кустарник долгой автоматной очередью. (На выстрелы прибегали из караульного помещения сменившиеся с поста и отдыхавшие перед заступлением на пост часовые и, матерясь, ползали по земле, отыскивая гильзы от недостававших в магазине стрелявшего автомата патронов).
Хотя городок вплотную соседствовал с лесом, территория его была замечательно пустынная, будто вытоптанная, - никакой зелени. Поса-женные когда-то перед штабным корпусом деревья, казалось, навсегда остались саженцами, вообще гляделись неживыми. Редкие мелкие ли-сточки - будто изготовленные из тускло окрашенных тряпочек; даже не помню, чтобы они облетали осенью и вновь появлялись весной.
Растительность заменяла наглядная агитация.
Вдоль дорожек, перед казармами, на плацу, вообще всюду, где только возможно, поднимались над землей фанерные щиты с начер-танными на них основными заповедями советской общественной и во-енной жизни.
Щиты производил, подновлял и заменял новыми (вслед за появле-нием в газете очередных "призывов ЦК КПСС" к 7 ноября и к 1 мая) уже третий год удобно кантовавшийся в учебном полку Егор Гиляев, в миру работник то ли Калининского, то ли Воронежского областного худкомбината. Утром, после развода, когда все мы, в погоду и непого-ду, отбивая шаг и горланя песни, маршировали на строевые занятия и на полевые, и на классные, и в танковый парк, Егор, отъевшийся, ва-льяжный, направлялся, гуляючи, к какому-то складу, где отведено ему было помещение под мастерскую, и там, в тепле и холе, без вечного помкомвзвода над головой, изготовлял свои фанерные скрижали.
Лозунги на щитах никто не читал. Хотел написать: схваченные взглядом, они не оставались в памяти, тотчас таяли в ней, - но это бы-ло бы неверно. В том-то и штука, что взглядом они не схватывались. Были - и не были. Торчали вокруг - и не существовали. Сам Егор в раз-говоре признался, не мудрствуя: "Разве я их читаю? Рисую буквы, а ду-маю свое..." (Бог любит простодушных, - из Псалма). Переписывал слова с бумажки на фанеру - и не знал, что пишет. Русская классичес-кая литература создала образ исполнительного писаря, который, того не ведая, аккуратно перекатал бы на бумагу даже вынесенный ему смертный приговор.
Щит с лозунгом высился и перед входом в нашу казарму. Я десять раз на дню пробегал мимо, но текст лозунга открылся мне только на фотографии, когда фотограф-любитель из служивых снял меня на фо-не этого щита: "Курсант, учись стрелять метко!" (хорошо, что не покру-че что-нибудь - про международный империализм). Над текстом было схематически изображено легкое самоходное орудие САУ-76.
Старший лейтенант Хмара был самый веселый офицер в полку.
Он учил нас штыковому бою.
Сам он был мастер этого дела. Вроде бы даже чемпион, то ли окру-га, то ли, может быть, и армейский.
Когда старший лейтенант Хмара показывал нам приемы, - это был подлинно балет. Наглядный пример того, что всякое высокое умение оборачивается искусством. Держа в руках винтовку с примкнутым штыком, он в каком-то энергичном чарующем танце двигался между деревянными стойками, на которых были подвешены соломенные ци-новки (они обозначали людей, предназначенных для убийства), - на-ступал, делал выпад, колол, отбивал встречный удар, отходил, разво-рачивался, снова делал выпад... Его педагогические указания при этом перемежались хлесткими шутками, повсеместно в полку повторяемы-ми (лучшие из них очень бы хотел, но не смею привести - слишком круто завернуты).
"Правую ногу выпрямить! Резче!.. - командовал старший лейтенант Хмара. - Не топтаться, как у бляди под дверью!.. Корпус вперед! Выпад левой! Укол!.. Штык сразу обратно!.. Не копошись в потрохах - самого задницей на шампур посадят! Отбил ответный удар и снова в положе-ние К бою готов... О чем мыслишь? Схватишь трепак, тогда будешь мыслить. Бой продолжается!.. Выпад!.. Укол!.."
У старшего лейтенанта Хмары было узкое смуглое лицо и яркие глаза южанина. На груди его гимнастерки пестрели ленточки боевых орденов и медалей, - наверно, ему и в самом деле случалось ходить в рукопашную, вот так - "Выпад! Укол!" - вгонять штык в тело чужого солдата.
"В бою против вас не человек, а противник, - учил старший лейте-нант Хмара, - А в наставлении сказано: всякий противник, будь это бе-гущий, идущий, стоящий, сидящий или лежащий, должен быть пора-жен. То есть убит. Как говорится, штучек разных много, а хрен - один..."
...Чудесным осенним вечером наша рота собиралась в караул.
Мир вокруг был залит теплым закатным золотом, каждая подроб-ность, обычно незамечаемая, сделалась заметной и привлекательной. Даже чахлые листочки на деревьях, казавшиеся серыми и тряпичны-ми, набрались жизни и весело засверкали.
До построения оставались еще какие-то неучтенные минуты; я вы-шел покурить.
Мои сапоги были густо наваксены, пуговицы на гимнастерке от-драены до сияния.
В загоне, отведенном для курения, вокруг врытой в землю желез-ной бочки, до половины заполненной размокшими под утренним дождем окурками, толпились солдаты.
Из громкоговорителей, укрепленных на столбах, раздавалась пес-ня: был тот час, когда, согласно распорядку дня, службу полагалось оз-вучивать.
Песня была лирическая - про солдата, который после долгих лет войны возвращается на родину. Мать спешит ему навстречу, невеста ждет у пруда...
"А я вот и не возвращался никуда, - сказал сверхсрочный старшина Постников, воевавший еще с финской. - Все по домам спешат, а я ос-тался. Два раза потом съездил в отпуск - и завязал. Беспорядок там, понимаешь, на гражданке, - суматошно. В армии другое дело. Когда положено - накормят, когда положено - оденут. И с бабой лишнего не побалуешься. Да еще успей - найди".
Солдаты вокруг понимающе захихикали, засмеялись, загомонили нечистыми шутками.
"Вот и я про то", - засмеялся со всеми старшина.
Старшина Постников был статен и крепок, как из стали отлит. Ку-рил он не махорку, даже не папиросы, а сигареты, в ту пору всё полнее овладевавшие нашим российским обиходом. Плоскую пачку с сигаре-тами старшина держал не в брючном кармане, а в нагрудном кармане гимнастерки, - и в этом тоже был свой шик.
"Курнуть оставьте, товарищ старшина", - опасливо попросил ры-жий Генка Васильев.
"Разжалобил", - старшина засмеялся и протянул ему недокуренные полсигареты.
Песня вдруг оборвалась на середине.
В громкоговорителе послышались шуршание и треск.
Я подумал было, что полковой радист решил поменять пластинку.
Но хрусткий шорох затих, над военным городком повисла тишина.
И тотчас в курилке стихли разговоры. Точно так же, как беседе не мешала гудевшая над головами песня, внезапная тишина оборвала ее пробудившейся тревогой. "Ну, что там еще?" - старшина поднял голо-ву в сторону громкоговорителя. И будто в ответ ему оттуда послышал-ся курантный звон позывных, обещавших важное сообщение. "Может, на водку цены снизят?" - предположил Лешка Рубцов и заржал. Но он был вообще дурак, и на него не обращали внимание.
(Я хорошо помню, как летним вечером 1943-го из черной тарелки домашнего репродуктора впервые раздались эти позывные. Никто по-началу не понял - что это? Люди застыли у своих радиоточек, вслу-шиваясь в зазвеневшую сигналом строку популярной песни, а она зву-чала раз за разом, - казалось, конца не будет. Потом смолкла, не дозве-нев мелодию до конца, и секунду-другую спустя из зияющей до удушья тишины послышался мощный голос диктора: "Товарищи! Че-рез несколько минут будет передано важное сообщение". И снова запе-ли позывные, прерываемые теперь одним и тем же дикторским анон-сом. Несколько минут растянулись на час, едва ли и не на другой, меж-ду позывными стали понемногу запускать музыку (постоянные в ту по-ру увертюру к "Руслану" или танцы "Вальпургиевой ночи" из "Фа-уста"), люди, внутренне закаменев, гадали: немцы применили ОВ? От-крылся второй фронт? катастрофа какая-нибудь непредсказуемая? или, не приведи бог, с самим что-нибудь?.. А в это время в Кремле вы-катывали орудия для первого победного салюта - в честь освобожде-ния Орла и Белгорода. Потом мы привыкли к салютам, и к позывным, которые и в послевоенное время продолжали предупреждать о важ-нейших государственных событиях. Привыкнуть привыкли, а, как заз-вучит во внезапной тишине знакомая мелодия, всё обдаст душу холо-дом: человеку несвойственно ждать от государства благих вестей...)
В тот солнечный осенний вечер по радио передали сообщение об успешном испытании советского ядерного оружия.
"А я про что говорю, - прищурил ледяные глаза старшина Постни-ков. - Подрочились на печке - пора за дело".
"Теперь на равных". Рыжий Генка Васильев выставил вперед руку со сжатым кулаком, будто показывал кое-что предполагаемому про-тивнику.
"Теперь, бля, всю планету разнесут", - заржал дурак Лешка Рубцов, но никто на него и не оглянулся.
Радист помедлил и снова поставил пластинку, ту же самую, какую выключил перед позывными. Звук поначалу поплыл немного, но по-том разбежался, как положено, - песня была про солдата, который всё еще возвращался на родину после долгой войны, мать в платочке спе-шила ему навстречу, невеста ждала у пруда... Но что-то огромное, мрачное опустилось на землю и отодвинуло то, о чем пелось в песне, куда-то в давным-давно.