Юрий Диденко
***
А в кармане одном перо,
а в другом, представьте, чернила...
И походочка-болеро
по дорожкам пластов винила...
***
Долгой устали глина
накопленная
прилипаньем странствий
к подошвам дорог
заплетёных в шиповник.
Понять
как коленям
сбиваться в паденьях
достаточный срок.
Между строк
медициной
показано
на конверте рецепта.
Как уморена
заморочена
марочка
навзничь.
***
Ничего, что жизнь,
как всегда, стала лучше.
хохочи веселей,
глинобитный Голем...
Только вот она,
эта близко-падучая туча
вселенских
и личных проблем,
за которыми ветер, и мрак,
и подземная копоть,
и птиц заколдованных гам,
что никак не ослабят
завязший и ноющий коготь.
А вам
не случалось
за стеклом полуночного взгляда
наблюдать, как дрожит
под углом к небесам
утверждённая почвы громада...
***
Взвихрило кровоток
на часок
рейнское старое пиво
а итог
назовётся берёзовый сок
и запросится в душу ранимую.
Всплыли заросли
лопухи да крапива
чересполосиц родных
это всё пиво
ударившее поддых.
Набережная от воды
отделяет железными прутьями
вода черноточит
отдаёт ртутью.
Набекрень кораблик
возьми меня с собой
не яхта и не ялик
баржа
как ложе просевшая
под неведомой мне рудой.
***
Обманчиво обыкновенье
теперешнее.
Набор причуд – ответ Нерону,
каскад речей,
неслышных и протяжных,
как сон медуз,
скопившихся в лагуне.
Зато прилив их выбросит на сушу,
Селены поворотам повинуясь.
А вот Сатир, за камушком укрывшись,
закату солнца радуясь, наивно,
мечтает о вселенском торжестве
веселья, благолепья и приволья,
доставшихся от пращуров беспечных.
И столько лет стоять столпам афинским,
чтоб рухнуть от качков пластов земных,
когда Гефесту тяжко и глубоко
подумается: стоит ли того
горбатиться, чтоб выковать мечту,
иль средь причуд признать обыкновенье...
***
Сто Малевичей сложатся в ночь,
Очертя её равносторонне.
Тучи срочно и встречно волочь,
Приготовясь к глухой обороне.
Осовелые птицы уснут,
Замелькают неслышные звёзды,
И подсветит печаль и тоску
В грёзах бабочек космо-шизоид.
Тронет оспины зимней луны,
Закидает оснеженной шапкой
Склоны бледные и валуны,
Их бесцветье жалея украдкой.
Крыши города, рябь черепиц,
Летаргический шорох природы...
Чувств каприччо приучены пить,
Это тёмное пиво свободы.
***
Что за названье такое – чухонь...
Чух-чух-чух везу саквояжик рыбы.
Чуют запах её плохой
Соплеменники. Пассажиры.
Подёргивается состав,
Перетряхивая рыбный ворох.
Да была б плохая – везти б не стал.
Прячусь, сплю, поднимая ворот.
Дух сакральной еды несом,
Взгляды хладные дуют в спину.
Уношусь в карусельный сон.
Чух-чух-чух скоро будет пиво.
***
Мне показалось, гулкий поезд
Пошёл в разгон.
Мне прояснилось, будет поздно –
Шагнул в вагон.
Наружные строенья редки,
Мир безголос.
Моё окно зашторят ветки
Лесополос.
Несёт первач столичных песен
Радиоток.
Рубах кумач в закат пролейся,
Клубничный сок.
Бронесостав неуправляем,
На подстаканнике Махно.
Есть пулемёт – и мы стреляем
По конникам, разбив окно.
***
Они любопытны: откуда? Как звать? Надолго ль?
– Великий Могол. Навсегда. Гоголь-моголь.
На мне везде родимые знаки
По телу раскиданы: снаружи, внутри...
Так я подвергся шовинистической атаке.
Затем и спрашивают, как ни смотри.
За мной наблюдают тут, и речь мою слушают
С шероховатостями гиперсложной грамматики.
Ильич одарил в детстве несъедобной грушею,
И я счастливый заигрался в солдатики.
Дошёл до Европы своими ногами.
А мог бы поездом – да было поздно.
Из паспорта выстригли оригами
И пригрозили
Железной ноздрёй колодца.
Законопатил свою хибарку,
Взял с миру по нитке и сшил обновку:
Лапти, мисюрку, башлык и бурку,
В карман потайной, прямо в шов – винтовку.
Пополз, по пузу облеплен репьями,
Обрываемый вклочь людьми и собаками,
Волки в ночной придорожной яме,
Со мной обнявшись, стенали и плакали.
Их праматерь вскормила младенцев,
Раскинув по небу латыни фонарики.
За это теперь, никуда не деться,
Придётся ответить пред АзиоАфрикой.
Они разгребают мотыгами душу,
Мой жалкий жемчуг кучного жребия.
Меня выбрасывает на сушу
С вопросом: откуда? Надолго ль? Где я?