МОСТЫ № 52. Альберто Моравиа. Дядя. Рассказ. Перевел с итальянского Моисей Борода.

Альберто Моравиа

Дядя[1]

Примите во внимание возраст. Мне было уже тридцать пять, а я всё ещё жил в семье моей сестры Эльвиры, старшей меня на три года, вместе с её мужем и их восемнадцатилетней дочкой Агатиной. Тогда это и была моя семья – кроме всего и потому, что мы жили вместе с мамой. И пока мама была жива, мы жили как одна семья, сплочённые нашими чувствами друг к другу – до такой степени, что даже после моего обручения, пока мама была с нами, я всерьёз думал привести жену в наш дом и оставаться жить в нашей семье.

Семья наша была действительно сплочённой. Я любил мою сестру, был в дружеских отношениях с моим зятем и относился к их дочери Агатине, как к собственной дочери.

Агатина была брюнеткой с бледным лицом и тёмными, излучающими сосредоточенную серьёзность глазами. В шестнадцать ещё девочка, через пару лет она превратилась в молодую женщину.

Я был к ней очень привязан – и оттого, что она выросла при мне, и из-за её характера – сдержанного, спокойного, мягкого. Постепенно сложилось так, что она была со мной более откровенной, чем со своими родителями. Я, с моей стороны, не видел ничего плохого в наших беседах друг с другом – беседах дяди с племянницей – тем более, что она была умна и каждый раз удивляла меня суждениями и наблюдениями, много более серьёзными, чем это можно было бы ожидать в её возрасте.

Но мама умерла, я был помолвлен, и когда я спустя год после маминой смерти женился, я понял, что моя жизнь в большой семье кончилась – или, вернее, что мне настала пора создать собственную семью. Так я ушёл от них; они оставались в Tuscolana[2], я жил в другом районе, неподалёку от TombadiNerone[3]. Мне было жаль их покидать, но я понимал, что должен это сделать; кроме всего, гараж, которым мы с моим зятем совместно пользовались, находился невдалеке от того места, где жил я, на Cassia.[4]

Агатина и моя сестра помогли моей жене устроить наше жильё, и в дальнейшем мы продолжали часто видеться – больше по воскресеньям.

Прошло три месяца с тех пор, как я стал жить в моём новом доме, когда в одно воскресное утро мне позвонила по телефону сестра и попросила меня прийти к ним, так как она срочно хочет со мной поговорить. Я спросил, что случилось, она, запинаясь, произнесла: "Агатина...", и умолкла.

Я, уже обеспокоенный, спросил: «Агатина? Что с Агатиной?». Она: "Ничего, ничего. По телефону не могу. Приедешь, расскажу".

Я сказал жене, что должен ехать к моей сестре, завёл мотороллер и поехал.

Мой зять жил в одном из большущих, окрашенных в жёлтый цвет доходных домов за городской стеной, с огромным, как площадь двором и лестницами от "а" до "ф". Я оставил мотороллер у знакомого привратника и поднялся по лестнице "б" на четвёртый этаж.

Эльвира открыла сразу, как будто знала, что я стою за дверью.

Сестра моя – высокая, крепкая брюнетка с орлиным профилем, вся излучающая здоровье. Сейчас жебыло достаточно одного взгляда на неё, чтобы понять, до какой степени она упала духом. Бледная, измождённая; казалось, что она постарела на десять лет. Мы прошли в столовую, служившую и гостиной, и сестра, не сев, произнесла резко и коротко: "Агатина пыталась покончить с собой".

– Ой, что ты мне говоришь?!

– Приняла снотворное. Немного, однако. В больнице её сразу отправили домой. Сейчас она в постели.

– Но почему она это сделала?

– Кто знает? Нам она ничего не говорит. Не разговаривает вообще, не говорит ничего. Отец умолял её сказать, в чём дело, в конце концов, взвинтился – ничего не помогло. Я позвонила тебе, поскольку у вас такие доверительные отношения – может, она тебе скажет, в чём дело.

Я был настолько ошарашен, что смог только произнести, как бы думая вслух: Агатина? Она? Не могу поверить.

Эльвира вздохнула: Однако это так. Именно она. Из-за неё я так озабочена, что потеряла сон. Но иди уже к ней, поговори, может быть, поймёшь, что с ней случилось.

Эльвира вышла в коридор, я пошёл за ней.

Она подошла к комнате Агатины, приоткрыла дверь, просунула в проём голову и сказала: Дядя Алессандро хочет тебя видеть. Я не слышал, что ответила Агатина, но сестра повернулась ко мне и показала жестом: Всё нормально, можешь пройти к ней. Прошу тебя.

Я старался себя приободрить, был в полном замешательстве, как если бы должен был сейчас говорить не с Агатиной, а с каким-то совершенно посторонним человеком.

Комната Агатины была маленькой, почти продолжением коридора. У стены – кровать, в глубине комнаты – окно, у окна – письменный стол и стул.

В комнате было жарко. Агатина, в сорочке с коротким рукавом, прикрытая простыней, сидела на постели, опираясь на заложенные под спину подушки. Волосы рассыпаны по лицу, руки прижаты к бокам. Мне сразу бросилось в глаза её бледное, увядшее лицо – лицо человека, страдающего не физически, но душевно; лицо её выражало слабость, обессиленность – и одновременно взрослость, зрелость.

Я почувствовал себя стоящим перед чужим, незнакомым мне человеком. Но потом я подумал, что я, в конце концов, её дядя, а она – моя племянница, и, сделав над собой усилие, присел к ней на постель и воскликнул: Агатина, ты понимаешь, что ты сделала? На этот раз ты рассердила меня по настоящему, всерьёз. Знаешь, Агатина, я тебя просто не узнаю.

Я сразу почувствовал – трудно сказать, почему – что мой отечески-шутливый тон, был совершенно не к месту, отдавал фальшью. Чтобы как-то подбодрить себя, я провёл ладонью по её бледной щеке, но и этот жест показался мне таким же не к месту, как и мой тон, и я сразу отвёл руку, словно бы обжёгшись. Всё время пока я говорил, Агатина сидела, не двигаясь, и смотрела на меня – серьёзная, сосредоточенная. Потом спросила строгим, почти суровым тоном: Дядя, кто тебе рассказал? – Твоя мать. Но можно узнать, почему ты это сделала? – Она ответила раздражённым тоном: Но я просила её не говорить тебе.

Я ничего на это не ответил, и продолжил: Да знаешь ли ты, что тебе восемнадцать? И знаешь ли ты, что это значит, когда человеку – восемнадцать? Вся жизнь впереди – вот что это зна-чит. То, что ты сделала, похоже на действие человека, который, сев к обеду и отведав закуску, встаёт и уходит – веря, что он уже пообедал, что это и был весь обед. Что ты знаешь о жизни? Тебе же ведь предстоит отведать вещи получше, чем пара артишоков в масле и ломтик ветчины. А ты уже хочешь уходить?

Я продолжал сравнения с богато убранным столом и закуской – первое, что мне пришло в голову в моём замешательстве – но под её взглядом, серьёзным, изучающим, испытующим, рассматривающим меня с каким-то странным, непонятным мне вниманием, я смешался и заключил свою речь коротким: В общем, ты можешь объяснить, почему ты это сделала?

Говоря это, я взял её руку в свою, и она позволила мне это сделать, больше того – а может быть, мне это показалось – она слегка прижала свои пальцы к моим. Она продолжала смотреть на меня, и я увидел, что глаза её наполнились слезами.

Я подумал, что сейчас, может быть, настал тот момент, когда она скажет мне, в чём дело, и решил спросить её прямо.

– Послушай, я твой дядя, ты знаешь, что я тебя люблю, со мной ты можешь быть откровенной. Почему ты это сделала? Твоя мать обеспокоена, у неё болит душа, твой отец – в тревоге, ты не можешь оставить их в сомнении. Если речь идёт о том, чтобы они что-то для тебя сделали – они сделают. Но если ты ничего не говоришь, что они могут сделать?

Она выслушала это молча, потом глухо произнесла: Они ничего не могут для меня сделать.

– Тогда, может быть, я смогу тебе помочь – если ты скажешь мне, в чём дело.

– Ты тоже не сможешь ничего сделать.

Я вспомнил, о чём я сразу подумал: любовь. Я слышал, что родители последними узнают о том, что их дети влюблены, что любовь может заставить девушку целыми днями не выходить из дома, стоя у окна, что люди, кончающие жизнь самоубийством из-за неразделённой любви, уверены, что окружающие не могут ничего для них сделать – и по сути, они правы.

Я осторожно спросил: Может быть, всё связано, с – ну... сентиментальным чувством? Ты случайно не влюблена?

Я ожидал – бог знает, почему – сухое „Нет“. Но она ответила слабым голосом: Нет, правда нет, не могу сказать о себе, что влюблена. Да и потом – в кого? Ты же меня знаешь… – и, не закончив, слегка улыбнулась.

Внезапно я понял, почему я так смущён: пытаясь понять её, я в глубине души не хотел этого. Преодолевая себя, я спросил – просто чтобы спросить: Ты уверена, что говоришь мне правду?

– А почему бы я должна была тебе её не сказать?

– Не знаю. Твоим родителям ты не сказала.

– Ты другое дело. Тебе я скажу.

Она замолчала.

Я мог бы, может быть, спросить, почему я – другое дело, и что она имеет в виду под “другим”, но мне уже не хотелось говорить ничего.

Растерянный и возбуждённый одновременно, я поднялся, подошёл к окну, выглянул во двор, потом обернулся и, не вполне осознавая, почему я это делаю, достал сигарету и закурил. Но сразу вспомнил, что она ведь нехорошо себя чувствует, и спросил: Может быть, тебе неприятно, что я курю?

Я поймал её взгляд – нежный, ласкающий. Она долго смотрела на меня так, потом, как бы выдохнув, сказала: Нет, меня это не беспокоит, кури, пожалуйста.

И тут я понял.

Не размышляя, чисто инстинктивно я решил для себя, что если всё это время я старался уговорить её сказать мне правду, сейчас я должен был сделать всё, чтобы этому помешать. Стоя у окна и глядя во двор, чтобы не встретиться с ней взглядом, я нарочито медленно сказал: Агатина, я не знаю, почему ты сделала то, что сделала, но если ты не хочешь сказать, почему, не буду тебя принуждать. Подумай о том, что в твоём возрасте у человека не может быть никаких причин покончить с собой, отнять у себя жизнь. Ты поняла меня?

– Да, дядя.

Я помолчал и добавил: Когда ты это делала, ты не подумала о твоих родителях, которые любят тебя и уж конечно не заслужили того страдания, которое ты им доставила. Ты не подумала о том, что если бы тебе, не дай Бог, удалось то, что ты задумала, это бы разрушило их жизнь. Ты ведь знаешь, Агатина, что они живут тобой, у них нет никого, кроме тебя.

– Да, дядя.

И опять это короткое: да, дядя. И молчание. С искажённым гримасой лицом я бросил на пол горящую сигарету и раздавил её ногой.

Потом, как бы продолжая, добавил: Прошу тебя настоятельно: не делай этого больше этого никогда. Видишь, я прошу тебя только об одном: обещай мне, что ты этого больше не сделаешь.

– Обещаю, дядя.

– И какой бы ни была причина того, что ты сделала, обещай мне, что ты об этом больше не будешь думать. Никогда. Договорились?

Она не ответила ничего. Чувствуя её взгляд на себе, я, не посмотрев на неё, сказал: Ладно, мне надо уже идти домой. Я шёл к вам с радостью, зная, что ты дома. Но, честно говоря, предпочёл бы, чтобы того, что произошло, не случилось бы. Ну, Агатина, до свидания.

Говоря это, я стоял у окна, потом подошёл к её кровати и мы посмотрели друг на друга. Не знаю, почему, но мне показалось, что краска вернулась ей в лицо и что, может быть, я вижу прежнюю Агатину, мою племянницу, какой я её любил до сих пор.

– А сейчас встань, – ты ведь чувствуешь себя уже хорошо; пока ты остаёшься в постели, твоя мать тревожится за тебя. Займись чем-нибудь, постарайся отвлечься, рассеяться. И почему бы и нет, – добавил я со смешком, – найди жениха, если ты его уже не нашла.

Мы улыбнулись друг другу и я, сделав ей жест рукой “пока”, вышел. Моя сестра, вся в тревожном ожидании, стояла в коридоре, и, как только я вышел, бросилась ко мне с вопросом: Ну, сказала она тебе?

– Нет, не xотела ничего говорить. Но ты не тревожься. Не думаю, что там что-нибудь серьёзное. Что ты xочешь – возраст.

– Да, возраст. Но этот ужас, который мы испытали. И кто мог подумать – такая тиxая, нежная девочка…

Мы говорили недолго, и, в конце концов, я, как мне показалось, убедил её в том, что никакого особенного повода для происшедшего не было. Потом я ушёл, спустился во двор, сел на мотороллер и поеxал домой.

С этого дня мы виделись с моей сестрой намного реже, чем раньше.

Думаю, она не поняла – но может быть, боялась понять, и поэтому предпочла видеться со мной реже.

Перевел с итальянского Моисей Борода