Владимир Порудоминский
Прощай, радость
1.
«...Вот такая история, - сказал полковник. - Как в песне. Прощай, радость, жизнь моя... Тебя мне больше не видать...»
«И не видал больше?» - спросил я.
«Нет, не видал. Не искал, не видал. Зачем душу травить? В семейном плане у меня полный порядок. Жена — толковая, завуч в средней школе. Между собой ладим. Двое детей. Старший уже в третьем классе...»
Полковник поднял стакан:
«Ну, по коням!..»
2.
Мы ехали третьи сутки. В те годы поезд из Душанбе прибывал в Моск-ву на шестой день. Правда, недавно появились беспосадочные авиарейсы. Опробовавшие их восторженно рассказывали о первом реактивном ТУ-104. Но наша редакция еще по старинке, как милость, оплачивала не само-лет, а мягкий вагон. Наверно, и у полковника имелись свои резоны при выборе средства передвижения.
Купированные и плацкартные вагоны были заполнены, наш мягкий стоил дорого и шел почти пустой. Пассажиры если и подсаживались, то на несколько часов, на ночь, много на сутки; не помню, чтобы кто-нибудь, кроме нас с полковником, безвылазно провел в мягком весь дальний — почти четыре тысячи километров — путь от точки А до точки Б (как написали бы в задачнике по математике).
3.
Весь прощальный вечер в Душанбе мои тамошние хозяева, жур-налисты, щедро меня потчевали. Когда в последнюю минуту перед свистком я оказался в купе, то желал лишь тотчас, не раздеваясь, пова-литься на полку и уйти в небытие. Свисток проверещал, вагон мягко тронулся с места. Перонные фонари за окном, убыстряя ход, поплыли навстречу. Не зажигая свет, я присел в ожидании проводника. И тут появился полковник.
Он остановился в дверях, бросил чемодан на левую нижнюю полку, снял фуражку, тыльной стороной руки вытер лоб, покачнулся и, глядя прямо перед собой, в никуда, громко спросил кого-то, заведомо — не меня: «Ошибки нет?» Помедлил — и ответил: «Никак нет. Занятия прово-дятся согласно распорядка дня». Обвел взглядом купе, нащупал меня в полумраке, приложил ладонь к виску, хотя фуражку продолжал держать в другой руке, представился: «Полковник П.» (У него была фамилия извест-ного русского поэта девятнадцатого столетия, и это мне понравилось.)
4.
Вошел проводник, пожилой таджик с серебряной щетиной на голове и на щеках. Зажег свет, взял билеты, предложил чай. «Вдвоем купе поедете, - сказал он. - Как большой начальник». Мне обидеться было не по чину, но, видно, и полковника с его заметными звездами на погонах он в боль-ших начальниках не держал.
У полковника было бледное лицо и напряженный взгляд человека, принявшего судьбоносное решение.
«Никуда не денешься. Замкнутый круг жизни», - сказал полковник. Он щелкнул замком, извлек из чемодана бутылку коньяка: «Местная досто-примечательность. Таджикский. Три звездочки».
Проводник принес два стакана крепко заваренного чая, к ним, с пони-манием дела, два пустых стакана и пачку печенья «Юбилейное» в красной обертке. «Всё своевременно, - оценил ситуацию полковник. - Манты, допустим, были бы сейчас чересчур».
5.
«Есть повод. - Мы уже выпили за знакомство, и полковник разлил по второй. - Сегодня день рождения моего младшего брата Георгия».
Я порадовался неординарному событию.
«Брат у меня замечательный, - сообщил полковник. - После фронта подался в цирковое училище: хотел дрессировать хищников. Но вокруг тигров конкуренция — не прорвешься. Как вокруг генштаба. Пришлось переучиваться на парикмахера. И что же ты думаешь? Он в порядке хобби дождевого червя дрессировал. Поселил его в цветочном горшке и учил уму-разуму. Заиграет, бывало, как факир, на дудочке, — червь сразу выползает из земли и совершает разные па».
«У червей, кажется, нет органов слуха», - малодушно усомнился я.
«А червю и не надо, - подтвердил полковник. - Он вибрацию воздуха чувствует».
Полковник поднял стакан:
«Ну, по коням!..»
Мы выпили за младшего брата Георгия. Запили чаем, пожевали пе-ченье.
«И что же с ним теперь?» - поинтересовался я.
«Да всё нормально. В модном салоне, прямо на улице Горького. Напомнишь, я дам телефон».
«С червем», - уточнил я.
«Ошибка вышла, - нахмурился полковник. - Георгий, выпивши, зах-ватил его на рыбалку. Вместе с необученными. А там поди отличи...»
Дорога пообещала не быть скучной.
6.
В вагоне-ресторане, куда мы на следующее утро отправились завт-ракать, официантка не могла предложить нам ничего существенного, кро-ме яичницы.
«Я вообще-то дома яиц не ем. - Полковник доверительно перегнулся ко мне через стол. - Имею точные сведения, что на птицефабриках из-за нех-ватки кормов курам дают в пищу мышей. Что будешь делать — предрас-судок, конечно. В некоторых странах, я читал, граждане уписывают мы-шей, как кошки. Деликатес! Но у нас — нет привычки».
После такого предуведомления полковник уничтожил яичницу с за-ведомым аппетитом. Я тоже старался не сплоховать. Но жевал, признаюсь, через силу.
7.
После завтрака полковник достал из чемодана толстую книгу, ласково и уважительно погладил ярко-желтый переплет. «Эта — всегда со мной. Без нее, как без воинских уставов, какая служба? Одно недоразумение».
Книга была — «Похождения бравого солдата Швейка».
8.
Российские пространства давно приучили нас коротать время в долгой дороге.
Днем мы много спали. К вечеру откупоривали бутылку и забалты-вались до поздней ночи.
Редко когда человек так охотно и откровенно рассказывает о себе, как в дороге. И непременно — случайному попутчику. Человеку, о котором до посадки в вагон понятия не имел и с которым, выйдя из вагона, разой-дешься навсегда. Только этот человек, кажется тебе, правильно поймет всё, что ты хочешь ему поведать, что происходило и происходит с тобой на пересеченном событиями и препятствиями жизненном пути. Как трудно рассказывать о самом задушевном друзьям, знакомым! Каждый из них давно составил о тебе мнение и, что бы ты ему ни говорил, верит не твоим словам, а этому своему мнению. Только случайный попутчик спо-собен увидеть тебя таким, каким ты хочешь ему казаться.
9.
За вагонным окном черно. В стекле, слегка двоясь, отражается уют купе и — крупно — темные башенки бутылок и стаканы в мельхиоровых подстаканниках на пристроенном под окном столике. Однообразно, как метроном, постукивают под колесами стыки рельсов, чайные ложечки, как положено, звякают в стаканах, издалека слышится протяжный гудок локо-мотива, могучим снарядом, ухнув, сжимает воздух проносящийся встреч-ный, вдруг стук колес становится частым и шумным, вагон, встряхиваясь, начинает перескакивать с одного пути на другой, кажется, что вместе с рельсами и сама земля под ним расползается в стороны, в заоконной ночи мелькают синие и желтые огни подступающей станции, - оркестровка железнодорожного путешествия многажды описана, я вспомнил о ней, потому что именно эта музыка становится аккомпанементом самых откр-овенных исповедей.
10.
«...Поверишь, даже радовался, когда ее с контузией в тыл отправили — подальше от пули, от жадных глаз, - рассказывал полковник. - Фронтовая любовь — трудная. Я тогда кто был — только-только старшого получил. А вокруг посильнее чины хороводят, — попробуй, отбейся, тем более, что завтра, может быть, всем помирать... Мы как раз к Неману подошли... - Полковник взялся было за стакан, помолчал, внимательно глядя поверх моей головы, будто зацепил там взглядом что-то давнее, дорогое, поставил, не отпив, стакан снова на стол. - ...Такая любовь одна в жизни достается. Если повезет, конечно, - сказал он. - Чтобы от сердца к сердцу. После нее хорошее ли, плохое ли, всё недолёт-перелёт, всё не в точку... Ты однако не реши, что жалуюсь, - перебил свой рассказ полковник. - В семействе у меня мир и порядок. Жена — толковая: умница, хозяйка. Двое парней...»
11.
...Её жених в первый же день войны записался добровольцем. И: не успела за ним дверь затвориться, принесли похоронку. Солдату на фронте полагалось прожить недолго, часто — совсем ничего.
Вместо жениха, тоже добровольцем, пошла воевать она. Её учили на радистку, готовили к работе в тылу противника, но оставили при хоз-взводе. «Красивая, хотели поближе держать», - объяснил полковник.
После войны они прожили вместе всего год.
«Ясная жизнь. Посмотрю на нее, она на меня, — и слов не надо».
Но нежданно, негадано обнаружилось вдруг, что жених не погиб — потерял руку и ногу, обгорел, живого места не осталось, обитает в каком-то госпитале для одиноких инвалидов. Она собралась за один день.
«Простит, - сказала, - останусь с ним. Не простит, — тоже не приеду, потому что ты не простишь. А люблю тебя одного и всегда любить буду».
12.
«Вот такая история, - сказал полковник. - Как в песне. Прощай, радость, жизнь моя... Тебя мне больше не видать...»
Он снова потянулся к стакану — и снова не отпил.
«До недавнего времени всё какой-нибудь весточки ждал. Думал как-то высветится. Оттуда ли, отсюда. Ведь на одной земле живем. А однажды вдруг почувствовал, как ударило: нет её больше. И перестал ждать».
Полковник наконец поднял стакан:
«Ну, по коням!..»
13.
Мы выпили.
За окнами раскинулась темнота. Лишь ровный стук колес и вдруг возникающие в небе высветленные лунным лучом края облаков обозна-чали движение вагона.
«Говорят, кто сильно любит, быстрее умирает», - прервал недолгое молчание полковник.
«Или наоборот: кто умирает, тот сильнее любит», - сказал я.
14.
...Помнишь, как теплой сентябрской ночью мы очертя голову мчались из Ялты в Симеиз? Зачем-то торопились, хотя, уже выезжая, безнадежно опоздали: в санатории давно сыграли отбой, и вся надежда была на доброту и непостижимое терпение главного врача, Александра Михай-ловича, нашего давнего друга.
Мой короткий отпуск подходил к концу, и я отпросил тебя на целый вечер — поужинать в ресторане, побродить по освещенной людной набе-режной, провести несколько часов у ялтинских друзей, всей семьей предусмотрительно отправившихся именно в этот вечер смотреть какой-то двухсерийный фильм.
Возле гостиницы «Украина» в машину подсела Соня Щербакова: она приезжала к своему верному возлюбленному Фиме, красавцу и щеголю, администратору или, кажется даже, директору какого-то из московских театров. Соня устроилась вместе с тобой на заднем сидении. Тонкая и смуглая, она была похожа на героинь модных в ту пору индийских фильмов. В зеркальце я видел, как сияют в темноте её глаза.
«Представляешь! - смеялась Соня. - Приехал всего на два дня, но, как всегда, полный чемодан барахла. Курточки, рубашечки, три пары туфель. Конечно, магнитофон — отдельный чемодан, пленка Эллы Фитцжеральд... I'm beginning to see the light... - пропела Соня; она была заметно навеселе. - Люблю его, дурака. Никого так не любила... Обнял — и говорит: «Ты в хорошей форме». Представляешь! - Соня расхохоталась. - А расставались: «Прощай, радость. До завтра»... А это завтра — как космос, куда теперь летают: то ли есть, то ли нет...»
«Что пила?» - осведомился я, не оборачиваясь.
«Киндзмараули. Плохого не потребляем».
«Ты, Сонька, вся горишь», - сказала ты.
И правда, мне чудилось, на сиденье за моей спиной дышит жаром раскаленный слиток.
«Не горю — догораю, - засмеялась Соня. - Как лампочка Ильича. Сперва вспыхнет — потом уже погаснет. Насовсем».
«На, вот, кофту мою надень, просквозит», - сказала ты.
«Нет, не хочу, жарко. Недвижим теплый воздух, ночь лимоном и лавром пахнет... - деланно продекламировала Соня. - А кофту сама надень. С твоей субфебрилкой поберечься надо. Ночи здесь теплые и лимоном пахнут, но коварные, стервы».
«Каверные...» - теперь ты засмеялась...
Два дня спустя Александр Михайлович разбудил меня на рассвете (навещая тебя в санатории, я пользовался его гостеприимством): «Пойдем-те, попрощаемся с Соней».
Соня, покрытая простыней, лежала на койке в изоляторе. Вокруг койки валялись на полу обрывки бинтов. Александр Михайлович отогнул край простыни. Смуглое Сонино лицо было бледно и спокойно. Ты взяла ее за руку: «Еще горячая». Александр Михайлович стоял ссутулившись, внима-тельно, будто запоминая, смотрел на Соню. «Какая женщина была!..» - он сокрушенно повел головой.
В сторонке тихо переговаривались о своем медсестры, Ксана и Рита.
«Организуйте всё до подъема, чтобы больных не тревожить», - приказал Александр Михайлович...
15.
Под вечер полковник приносил от проводника расчерченный в клетку деревянный ящик, в котором громыхали шахматные фигуры. У него было лицо человека, нетерпеливо желавшего полакомиться чем-то вкусным.
Я в шахматы играть не люблю. Люблю смотреть, как играют другие, в былое время, о котором пишу, усердно посещал всевозможные турниры и матчи, с интересом наблюдал за игрой, но сам играть не люблю. Скорей всего, древняя игра, требующая мудрости и расчетливой сноровки ума, просто не по моим способностям. К тому же, настольные игры пробужда-ют во мне почти мучительную нетерпеливость. Едва сделав полтора десятка ходов, я начинаю всё неотвязнее думать только о том, как бы по-скорее, независимо от результата (хотя он легко предсказуем), покончить с партией. Проигрыш приносит мне столь ощутимое облегчение, что не огорчает меня.
Полковник жаждал выигрыша, но, в играх со мной выигрыш доставался ему подчас так легко, что не дарил подлинной радости победы. Чтобы осложнить свою задачу, полковник предлагал мне фору, предлагал даже считать выигрышем лишь мат, поставленный на заранее мной назна-ченном поле доски, но тут уже во мне воскресало чувство собствен-ного достоинства — я отказывался. После такого предложения я заставлял себя особенно стараться: отгонял от глаз скуку, внимательно следил за ходами, своими и чужими, по мере сил угадывал наперед — иной раз мне удава-лось продержаться, к удовольствию моему собственному и полковника, вполне пристойное количество ходов.
Однажды во время такой затянувшейся партии в купе вошел наш поч-тенный проводник. В одной руке он держал сразу два серебряных подстаканника, в другой - неизменную пачку печенья «Юбилейное». В момент его появления я как раз протянул руку, чтобы поскорее взять случайно подставленного, мне чудилось, коня. «Зачем конь берешь?» - не сдержавшись, вдруг спросил проводник, высматривая на столе место, чтобы примостить подстаканники. Полковник, кажется, не рассердился, только взглянул на него с интересом.
«А почему бы ему коня не взять, раз дают?», - весело захохотал полковник.
«Сам знаешь! - кое-как пристроив стаканы, хитро улыбнулся проводник. - Тура сюда, королева сюда... - он постучал крепким ногтем по клеточкам доски. - ...Мат будет».
«Почему тура сюда?.. - всполошился полковник. - Я слоном собирался...»
Он показал, куда собирался слоном. Проводник покачал сверкающей серебром головой:
«Офицер нельзя. Пешка сюда... - Он снова постучал по доске ногтем. - Другой пешка сюда... Пропал офицер...»
«Отец, - проникновенно попросил полковник, - садись, сыграем».
«Скучно шахматы играть, - отказался проводник. - Я нарды люблю. Нарды веселей думать надо».
16.
Время за окном вагона словно бежало в обратном направлении.
Мы выехали из буйно расцветавшей весны и, чем дальше, тем всё больше въезжали обратно в зиму.
Темная земля, черные сквозные ветви деревьев, беспокойно бегущие по небу тучи.
Потом началась степь, безмерная, до самого горизонта. Бурая, даже взглядом угадывалось — еще крепко-накрепко промерзшая земля, покры-тая негустой шерстью прошлогодней травы. Недолго спустя простор за окном посветлел: степь вокруг была присыпана жестким сухим снегом. Совсем невдалеке от полотна неподвижно стоял верблюд и смотрел на проходящий состав. Шерсть у верблюда была бурая, слегка заснеженная, — казалось, он был сделан единым махом и из той же земли, что и степь вокруг. У переезда, ожидая шлагбаума, задержалась подвода, и по тому, как лошадь встряхивала головой, как, сгорбившись, пряча лицо в запахнутом вороте тулупа, сидел возница, чувствовалось, какой лихой ветер гуляет по степи.
Назавтра проснулись — за окном совсем бело. Когда поезд шумно проносился по переброшенным через реки мостам, сверху видно было, какая толща снега навалена над обрывами берегов, на ледяном покрове лежащих внизу рек, кое-где черневших промоинами. И представить себе трудно, сколько времени должно еще пройти, пока вся эта белая масса, поддавшись солнечным лучам, превратится в бурливые потоки, которые, сливаясь, устремятся к далеким морям...
17.
В Ташкенте (путешествие только начиналось) к поезду на вокзал пришла повидаться давняя наша приятельница Шура Любавина, принесла для тебя большую дыню в камышовой оплетке: «Вы только с этим твоим полковником по дороге ее не слопайте». Я положил дыню на верхнюю полку (благо, не занята): желтая, в золотистой оплетке, она тепло свети-лась там маленьким солнцем, приветом грядущей весны.
18.
...«Ну, что ж, по последней...». Полковник разлил коньяк.
В окне чередовались похожие один на другой, знакомые подмосковные пейзажи. Штакетник, сосны, утонувшие в высоком снегу участки, зеленые дачи с забитыми на зиму окнами.
«Шесть суток и — без ошибки. Занятия проводились согласно распо-рядка дня. Поедешь снова, готов составить компанию», - произнес тост полковник.
«Спасибо тебе», - сказал я. Мы чокнулись.
«Только над шахматами поработай, - посоветовал полковник, - Выучишь хоть один дебют, проведем матч-турнир».
Появился наш проводник, отдал билеты. Мы с полковником заплатили за чай, не поскупившись на чаевые. «Внукам из Москвы подарок будет», - проводник спрятал деньги в нагрудный карман.
Полковник положил книгу о Швейке в чемодан и надел шинель.
19.
...В Москве ты встретишь меня на вокзале. Да не одна: еще и Мед-вежонка с собой прихватишь. Медвежонком мы называли нашу дочку. Медвежонок в меховой шубке (и правда, медвежонок) будет сидеть на санках. Мы не договаривались, что ты придешь на вокзал, но ты, по обык-новению, угадаешь то, что всего дороже. Я увижу, как ты, с поводком от санок в руке, идешь по перрону, высматривая меня в окнах подполза-ющего состава, и, только тебя замечу, будто огромный беззвучный колокол качнется в моей груди. Всё тотчас во мне переустроится: купе, обжитое за минувшие пять с лишним дней, обернется незнакомым и неинтересным, и сами эти пять долгих дней покажутся давно утраченным мгновением, и полковник, с его историями, Швейком, шахматами, с его литературной фамилией, хоть он еще вот здесь, рядом, враз переберется в подвалы (или чердаки?) памяти.
Мы отправимся домой пешком (благо, от вокзала до нашего дома недалеко): после замкнутой жизни в вагоне явится потребность размять ноги, понабрать в грудь воздуха под открытым небом, главное же — по-быть с тобой в никому, кроме нас, не принадлежащем пространстве и времени до того, как переступим родной порог и подчинимся ритму и обстоятельствам домашней жизни.
В Москве будет пасмурный февральский день: серый, уже слегка напоенный влагой воздух, взбитый ногами серый влажный снег на троту-арах. Мы выберемся из вокзальной толчеи, пройдем сотню шагов по многолюдной площади и свернем налево в неприметный, круто взбега-ющий вверх проулок. У меня в руке будет чемодан, дыню мы положим на санки к Медвежонку. Мы не без труда одолеем крутизну проулка. «Не дышится», - скажешь ты и легонько похлопаешь себя ладонью по груди. Я хорошо знаю эту твою улыбку, озорную и вместе как будто виноватую. И тут я вдруг пойму, как тяжело ты дышишь. Я попробую взять из твоей руки поводок санок, но ты нипочем не отдашь. Попросишь только: «Отдохнем немного». Мы остановимся на склоне, самую малость не добравшись до конца проулка, где за решеткой ограды высится церковь, воздвигнутая по чертежу Петра Первого.
Нежданно просветлеет: сквозь облака пробьются лучи скрытого от глаз белесого зимнего солнца. Сразу всё вокруг глянет веселее. Ворона на кре-сте колокольни даже каркнет от радости.
«Ну, вот, и грачи прилетели», - попробую я пошутить.
«Весна в окно стучится ...» - в тон, улыбаясь, отзовешься ты.
«Мама опять таблетки пьет», - доложит Медвежонок.
«Что, весна?» - спрошу я.
«Весна... - Ты всё еще будешь улыбаться. - Пора любви...».
Значит, снова весеннее обострение, снова не миновало. Снова субфебрилка — регулярная, как смена караула, сжигающая силы вечерняя температура, постоянный озноб, холод в спине, боль в боку, снова крупные, как монеты, кругляши ПАСК'а, которые не только принимать тяжело — на ладони едва удержишь, злой фтивазид, убивающий палочки Коха, а заодно, кажется, всё, что в теле есть живого, снова какао с салом, алоэ с медом...
«Маму теперь в больницу положат», - заскулит Медвежонок.
«Дыню крепче держи. Уронишь».
Ты попробуешь казаться строгой.
«Что Татьяна Николаевна?» - спрошу я.
«Требует прервать. Надо выбирать... Пожертвовать... И так далее...»
«Но ведь срок уже большой?»
«Не в этом дело. Я один раз уже пожертвовала — больше не хочу. Не могу. Кто дал мне право жертвовать? Татьяна Николаевна?.. И как потом дальше жить?..»
От волнения ты всегда начинаешь говорить тихо.
«Я устала. Домой хочу. - У Медвежонка слезы на глазах. - Надоела мне дыня эта!..»
«Сделаем так, - решительно скажу я. - Быстро отпишусь по командировке, получу деньги и поедем на весну в Крым...»
«Дааа... А меня опять с бабушками оставите!..» Медвежонок, похоже, и вправду готов будет зареветь.
«Медвежонка возьмем с собой. Позвоним Александру Михайловичу, попросимся на амбулаторное лечение. А сами поселимся хоть в Мисхоре, у Марии Авксентьевны, будем есть ее бессменные котлеты, начиненные гречкой, по вечерам будем ходить на горку, смотреть, как в море загорается и затухает маяк»...
20.
Поезд уверенно затормозил. В вагонном репродукторе, потрескивая, звучала мелодия торжественного марша. «Что ж. Пора», - сказал полковник. Мы пожали друг другу руки. На площадке наш друг, провод-ник громыхнул железым листом, освобождая подножку. «Будешь в Будейовицах, милости прошу», - пригласил полковник, но адреса не наз-вал, конечно. «Непременно», - отозвался я, не отрывая глаз от окна, за которым стояла ты с Медвежонком. Полковник подхватил чемодан, прило-жил ладонь к козырьку фуражки: «Ну, по коням!» - и направился к выходу.
«По коням!»
Мы сели на коней и двинулись каждый в свою сторону.