Анатолий Либерман
Дни поздней осени
- Роттердам
Деревья осенью — предмет для умиленья;
Их и склоняют: не деревьев, а дерев.
В октябрьских листьях ярость и томленье,
Принятье неизбежной гибели и гнев.
Ребенок с радостью бредет сквозь листьев груду:
Она так весело, так дружески шуршит.
Пусть ветер с севера свирепствует повсюду,
Тепло младенчества — от всех морозов щит.
Март. Голубеет небо. Снег в сугробах бурый,
Но неуютно, холодно нагим стволам,
А ветки-руки, искореженные бурей,
Простерты к Божеству, как мертвый Роттердам.
Старик бредет сквозь парк, в далеком, смутном гуле
Пытаясь уловить июньских дней экстаз.
Деревья замерли в немой мольбе. Ему ли?
Нет, он давно оглох и сам живет лишь раз.
- Переспелые сливы
Подумаешь, Моцарт! Он создан был Богом,
Как в прошлом из праха вознесшийся предок.
А мне всё выходит с рождения боком,
Но ласковей будет судьба напоследок.
Хотя варианты до боли тоскливы,
Уже вдохновенье перо заострило.
Покатятся скоро, как спелые сливы,
Сонаты, кантаты, дуэты и трио.
Лишь труд перемелет упрямые зерна!
Мне ночи нужны, чтобы выбрать тональность;
Работать, менять, отвергать незазорно.
А Моцарт? Вспорхнет и умрет гениальность.
Я не был убийцей и не был злодеем:
Мне только хотелось прослыть Амадеем.
Антонио — имя мое меж людей.
Кричу я и слышу в ответ: «Амадей!»
- В гостях у Петипа
Он был и в старости неотразим,
Танцор единственный, величайший.
Но и он до дна испил из той чаши:
Чело его затоптало множество зим.
И тогда посмотришь: красивый мужчина
(Даже с телом, сдавшимся перед артритом):
В нем остался врожденный ритм,
Как неслабеющая пружина.
Спокойствие ему казалось пресным,
Но движение поглотила бездна.
Гостей он встречал равнодушно-любезно,
Не расставаясь с покойным креслом.
Я тогда танцевал героев и принцев:
Базилио, Дезире и прочих.
Мир мне славу Нижинского прочил,
Я ж искал всеобъемлющий принцип,
Чтобы вырваться из балетной трясины.
Согласитесь: незавидная участь
Потратить на большой круг и прыгучесть
Недюжинные ум и силы.
Он улыбнулся, что-то сделал руками —
Как сидел, не сдвинувшись с места, —
И от этого неуловимого жеста
Я увидел небо за облаками.
Исчез оркестр с его до и ре
И старик с отекающими ногами:
Всё слилось в неразрывной гамме,
И остался неувядающий Дезире.
Я вышел на улицу.
Сновали люди,
Не видевшие того полубессильного взмаха:
Родился же кто-то до века Баха,
Не слышавший ни фуг его, ни прелюдий.
Но у меня открылось второе зренье,
Способность видеть скрытые вещи.
Это, кажется, называется «вещий»,
А может быть, имя этому — озаренье.
Меня самого обступили тени;
Нелепо от старости ждать гостинцев.
Но со мною обнажившаяся суть явлений:
Ни принципов на свете нет, ни принцев —
Есть лишь царящий над всеми гений.
- Надо мною звездное небо
На непредсказуемой распродаже
Достался мне первый класс.
Лети в туристическом раже,
Хоть на полюс, хоть на Кавказ.
Сменяются напитки и блюда,
А снаружи шурум-бурум —
Масса неразличимого люда:
Толпа, обычный самолетный трюм.
Я, конечно, новичок, первоклассник,
Но не так уж я желторот и прост
И могу оценить немыслимый праздник:
Я на небе, да еще среди звезд.
Мне не просто вольготно: звездно,
И главное, что я сам звезда.
Жаль, что слава приходит поздно,
Но лучше поздно, чем никогда.
Что еще предложат мне на потребу:
Шоколадку, аперитив?
Надо мною звездное небо,
А во мне категорический императив.
Я лечу, случайно отгорожен от черни;
Между мной и ею однорейсовый лес.
Этот рейс в расписании ежевечерне.
Но однажды самолет растворился, исчез,
И все совершеннейшие радары
И технократов-аэронавтов рать
Найти обломки были бы рады,
Но их у моря не отобрать.
- На дне
На дне океана безмолвно
Обломки мечтаний лежат,
И лишь равнодушные волны
Над ними бесшумно скользят.
Лежит в нестареющем соре
От жизни оставшийся лом,
Надеясь, что высохнет море
И, словно в разрушенный дом,
Войдут недоверчиво люди,
Поднимут сверкающий клад,
И снова мечтанья о чуде
Кому-то пути озарят.
Но тают на севере льдины,
Всё дальше и дальше до дна.
Лишь волны в движенье едины,
Но им глубина не видна.