Андрей Лебедев
Америка: одомашнивание пространства
Дмитрий Бобышев. Чувство огромности: Стихи. Франкфурт-на-Майне: Литературный европеец, 2017.
Отметивший недавно своё восьмидесятилетие Д. Бобышев занят подведением жизненных и творческих итогов. Не случайно, главным произведением его позднего творчества стала автобиографическая трилогия «Человекотекст» (Idyllwild: Charles Schlacks Publisher, 2014). В авторской аннотации к «Чувству огромности» ясно различается та же осенняя интонация поэта, суммирующего проделанное:
Наше поколение, как и предыдущие, уже отошло или ещё отходит в мир иной. Поскольку я сам к нему отношусь, воспользуюсь случаем хотя бы обозначить названиями свой вклад в американскую тему. Это цикл стихотворений «Звёзды и полосы», книга стихов «Жар-куст» и значительная часть книги «Ода воздухоплаванию». Ныне они все объединились под одной обложкой.
Итак, перед нами не книга, а сборник стихотворений, объединённых по тематическому принципу. Стихи, составившие «Чувство огромности», представляют собой поэтические описания Америки. Сборник назван по одноимённому стихотворению 2007 года. В нём автор воображает себя Уолтом Уитмэном и Владимиром Маяковским, указывая тем самым на близость их художественных миров: и тот и другой для Бобышева – певцы «огромности». Уитмэн очарован американским простором, Маяковский – российским размахом. «Огромность» становится главной характеристикой обеих стран: России, родины автора, и США, где с 1979 года живёт Д. Бобышев.
Выражение «одомашнивание пространства» в заголовке нашей статьи отсылает к выражению «одомашненное пространство», использованному Бобышевым в его статье «Город, который дорог» (Эмигрантская лира, 2016, №3). Основная часть статьи – подробный и благожелательный разбор коллективного сборника «Городорог: Действие мест» (Париж: Анонимные трудоголики, 2003). Собранные в нём произведения – стихи, эссе, рассказы – являются опытами литературного освоения заграницы русскими авторами, живущими как за рубежом, так и в России. Поэтическое освоение Америки русскими – тема, вызывающая особый интерес Бобышева. Ей посвящены две его недавних статьи. Первая, «Новый дом русских поэтов», опубликована в журнале «Интерпоэзия» (2015, №3), выходящем в Нью-Йорке стараниями Андрея Грицмана. Вторую, «Вокруг Большого яблока», можно найти на персональном сайте Бобышева; это развёрнутый отзыв на книгу «Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре» (М.: Новое литературное обозрение, 2016) Якова Клоца, собравшего в ней свои диалоги с современными русскими поэтами на заявленные в названии темы.
Но если в трёх указанных статьях Бобышев присматривается к чужому литературному опыту, то в своих последних интервью он формулирует собственный опыт поэта:
Я писал для тех моих друзей, кто остался безвыездно в Советском Союзе. Мне казалось, что я их «чувствилище», то есть глаза и уши, передающие им то, чего они лишены. При этом русская тема, увиденная как изнутри, так и извне, давала знать о себе и в американской глубинке. Америка увлекла меня новизной и незахватанностью образов, тем, сюжетов. Я стал бурно воплощать в русские стихи этот совершенно новый, никем ещё не использованный материал. Для этого потребовались другие приёмы и краски, более раскованный синтаксис. Кое-что пришлось подхватить и у английского языка.
Но если современный читатель не спотыкается о кручёныховское «Дыр бул щыл убещур», то почему его может смутить какая-нибудь «Минехаха» или другое индейское название местности, которых так много на американской карте? Вспомните прелестную «Песнь о Гайавате», переведённую Буниным. Она изобилует такими словами, и они играют, создают свою музыку — потому и «песнь»! (Славой надо делиться. «Огонёк», 18 апреля 2016.)
Открыть суть предмета через название, имя вещи – подход Бобышева можно назвать филологическим, но не в учёном, академическом, а изначальном смысле «любви к слову»:
Рабство отхаркав, ору:
– Здравствуй, Манхаттн!
Дрын копченый, внушительный батька – Мохнатый,
принимай ко двору. (с. 7)
Критик Лиля Панн так интерпретирует этот образ: «...почему каменный Манхаттен мохнатый, это ясно: тут, в восприятии Бобышева, доминирует земная, читай, животная жизнь» (Формула Бобышева-Бродского. «Литературный дневник», 15 августа 2002). Существует понятие «народная этимология»: вольное, не обременённое научными разысканиями истолкование слова, основанное на внешнем сходстве с другими, более понятными словами. Подход Бобышева можно назвать «поэтической этимологией». Вовсе необязательно обращаться к словарю, чтобы догадаться: название нью-йоркского района никак не связано с его воображаемой мохнатостью. У Бобышева – о другом: заставляя американские и русские слова перекликаться друг с другом, он создаёт единую поэтическую вселенную, в которой Америка и Россия взаимоосваивают друг друга, расширяя наше чувство дома до общечеловеческих пределов. В результате, название города Милуоки, расположенного на берегу озера Мичиган, тоже начинает звучать привычно и ласково для русского уха:
Есть и куда заглядеться – в каурый накал,
в истинно Милые Оки... (с. 14)
Раскрыть метафорический потенциал, заложенный в слове, но не различимый из-за каждодневного употребления, – вот задача, решению которой с удовольствием предаётся автор «Чувства огромности»:
И – в Минехаху, а то – в Кикапу,
в Пивуоки, в Чатанугу с Чучею,
на чувачную – ту, что по броду – тропу:
по раста-барам тебя попотчую... (с. 20)
К этим строкам хорошо применимы слова давнего поклонника творчества Бобышева, поэта Виктора Кривулина, обнаруживавшего в его стихах «тенденцию к “вытягиванию” из-под историко-этимологического спуда первоначальных значений и звучаний каждого включаемого в текст слова, сплавливание в тигле единого смысла разнородных и разномастных лексических единиц» («Словесность – родина и ваша, и моя». «Звезда», 1996, №4).
Сборник открывается циклом «Звёзды и полосы», созданным в 1980–83 годах и отражающим первые впечатления Бобышева от новой страны обитания. Название цикла отсылает к общепринятому наименованию американского флага. Форму полос принимают у поэта воды Великих озёр, на которых он поселился и провёл несколько лет вскоре после приезда в США:
От массивного синего
до совсем невесомого серого –
все тона водяной окоём
затопил переливною зеленью селезня. (с. 5)
Начало творческого освоения Америки принимает у Бобышева библейские черты. Первые строки «Звёзд и полос» и соответственно всего сборника должны вызывать в памяти читателя основополагающий для христианской культуры образ Творения в Книге Бытия: вода, из которой ещё не выделилась суша, и носящейся над нею дух Создателя.
«И сказал Бог: “Да будут светила на тверди небесной”» (Бытие I, 14). Что касается звёзд, то они щедро рассыпаны по всему поэтическому пространству сборника. Стихотворение «Звезда» из цикла «Звёзды и полосы» – лакомый кусок для любителя интертекстуальных штудий, оно собирает в себе память о звёздных ночах в русской поэзии. Здесь и «Среди миров» Анненского, словно растворённое в бобышевском стихотворении, которое отсылает к нему ключевыми словами («мерцание», «свет», «мировой»):
Но ежели вблизи мерцания и света
на месте мировом откроется дыра... (Бобышев, с. 6–7)
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя… (Анненский)
И тютчевское «Я знал её ещё тогда...»:
А виделось: горит в селеньях занебесных
оконная свеча в покое, где ночлег. (Бобышев, с. 6)
Что мнится, и она ушла
И скрылась в небе, как звезда. (Тютчев)
И романс «Гори, гори, моя звезда...», написанный Петром Булаховым на слова Владимира Чуевского. Ср. последнее предложение стихотворения Бобышева:
Я говорю – Гори!
И «Послушайте!» Маяковского, о важности творчества которого для Бобышева уже было сказано выше.
Послушайте!
Ведь, если звёзды зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно?
И, конечно же, «Зимняя ночь» из живаговского цикла Пастернака со своей, самой знаменитой в русской поэзии, свечой – у Бобышева звезда приобретает форму свечи.
Ограничимся ещё одним указанием – на «Меня упрекали во всем, окромя погоды...» Иосифа Бродского:
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.
Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба...
Цикл Бобышева был написан, как мы помним, в начале восьмидесятых, стихотворение Бродского – в 1994-м. У Бобышева смерть проделывает дыру в небосводе, у Бродского поэт своим творчеством проделывает отверстие в броне небытия, которое в «звёздном» контексте стихотворения тоже ассоциируется небесной твердью.
Бесконечные словопрения третьих лиц по поводу любовного треугольника «Б–Б–Б» («Бродский–Басманова–Бобышев») заслонили собой разбор собственно поэтических данных. А они говорят о том, что литературный диалог между Бобышевым и Бродским продолжался несмотря на разрыв личных отношений. Так, призыв, обращённый к Евгению Рейну в «Жизни Урбанской» (1986) Бобышева
Приезжай! Здесь, представляешь: небо...
напомнит поклоннику творчества Бродского строку из «Писем римскому другу» (1972):
Приезжай, попьём вина, закусим хлебом.
Рейн в данном случае – фигура, неслучайная, объединяющая Бобышева и Бродского, он член знаменитой четвёрки молодых ленинградских поэтов, в которую также входил Анатолий Найман. В «Реках» (1987) Бобышев также посылает стихотворный привет Бродскому:
Часы поставил по Большому Бену,
и тот отбил увесистый о'клок... (с. 25)
Ср. у Бродского, «Темза в Челси» (1974):
Город Лондон прекрасен, в нем всюду идут часы.
Сердце может только отстать от Большого Бена.
Урбана в «Жизни Урбанской» – ещё один американский топоним, поэтически русифицированный Бобышевым. В этом названии обыграно название стихотворения «Евгению. Жизнь Званская» Державина, который описывает свои труды и дни в имении Званка на реке Волхов; адресат поэмы – митрополит, а тогда местный епископ Евгений (Болховитинов). Бобышев более 20 лет преподавал русский язык и литературу в университете штата Иллинойс, расположенном в Шампейн-Урбана, и продолжает жить здесь, выйдя в отставку. Шампейн и Урбана – два граничащих друг с другом городка, названия которых хранят в себе память об итальянской Урбане и французской Шампани. Европейские эмигранты стремились таким образом сохранить связь с родной землёй. Вызывает невольную улыбку та одержимость, с которой наш автор, сначала живший в американской Урбане, а затем обосновавшийся в Шампейне, указывает место написания подавляющего большинства своих стихов: «Урбана», «Шампейн». Вовлечённые в поэтическое пространство эти топонимы становятся заклинанием, самоуверением в обретении новой родины:
Это чувство дома там, где я теперь живу: в Шампейн-Урбане, маленьком сдвоенном городке больших деревьев и огромного Иллинойского университета. (Славой надо делиться.)
Кроме того, в бобышевской поэзии есть персонаж, именуемый графом Шампанским. Город Шампейн дал своё название округу Шампейн – старинное английское слово county, которым обозначается административный округ, буквально означает «графство». Европа для Бобышева интегрирована в Америку, неотделима от неё – ощущение, характерное для поколений эмигрантов, покинувших Россию во времена «железного занавеса»:
Америка — это не одна страна, а это целый мир. Быть и жить в Америке — это значит ездить во Францию, в Италию, то есть это значит жить в открытом мире. (Иван Толстой. Друзья и недруги графа Шампанского. Передача третья. «Радио Свобода», 4 октября 2015.)
Слово «поколение» – одно из ключевых в авторской аннотации к «Чувству огромности». К «нашему поколению» Бобышев относит, конечно же, Бродского, Рейна, Наймана. Упомянем в связи с этим ещё одно имя: Андрей Вознесенский.
Звёзды – это мысли Бога
Обо всём, о нас... (с. 94)
В этих строках, открывающих стихотворение «Ноктюрн» о столь любимых Бобышевым звёздах, трудно не расслышать эпатажно-неофутуристкое
Чайка плавки Бога
молодого Вознесенского. Если автора «Ноктюрна» объединяло с ленинградскими друзьями литературное менторство Ахматовой, то с московской звездой шестидесятников – любовь к Маяковскому. Будущие бобышевоведы ещё сопоставят стихотворение, давшее название сборнику «Чувство огромности», и «Разговор с эпиграфом» Андрея Андреевича, обращённый к Владимиру Владимировичу:
Когда б Владим Владимыча мне в грудь... (Бобышев)
ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ
РАЗРЕШИТЕ ПРЕСТАВИТЬСЯ –
ВОЗНЕСЕНСКИЙ
«Ноктюрн» – предпоследняя вещь сборника, а заканчивается он стихотворением с говорящим названием «Последнему»:
Последнему из нас, увидевшему осень,
достанется совсем не бог весть что, а вовсе
лишь листья палые на подступе зимы.
Они и суть по сути дела мы.
Американская тема, если и присутствует в нём, то едва заметно, филигранью, становясь частью общей темы завершения жизни, подведения итогов. Эта тематическая трансформация кажется вполне естественной – если совершить нехитрый подсчёт, то выяснится, что бОльшая часть жизни родившегося в 1936 году автора прошла в Соединённых Штатах. Но в бобышевской медитации на тему преходимости бытия нет ни надрыва ни угрюмости. «Последнему» – абрис древа русской поэзии, одной из ветвей которого ощущает себя автор. Будем надеяться, что на этой ветви ещё вырастут новые листья-листы.