Марина Палей
Август. Сказочка
Вот бредёт Алёнушка по лесным (и не только) по тропам.
В руке — не лукошко с грибами — футляр с лаптопом.
Она без лаптопа — ни мысли, ни вздоха, ни звука.
Братец Иванушка — такая лаптопу кликуха.
И вот молвит брательник ей возле пенька-скамейки:
«Присядь, сестрица, — сели мои батарейки.
Поменяй скорее — и боле тревожить не стану.
Не жрать же с устатку святую небесную прану».
Шарит Алёнка в карманах: ключи от мотоциклета…
Зажигалка… жвачка… помада… сломанная сигарета...
Присела сестра на пенёк — и прямо в лицо экрану:
«А что коль и впрямь отведать небесную прану?»
И зажёгся тут глаз нездешний в экране голодном.
И говорит тот глаз языком русским, свободным:
«Иди ко мне, тёлка, иди, — по совести, не для блуду.
Я — царевич Иван, я не волк — любить тебя буду».
А лес вокруг шумит: «Не ходи, Алёнка!
Там — мясорубка, ох! там — адская костоломка!
Там — оборотни, погрязшие в подлости да коварстве!
Уж сколь народу там сгинуло, в виртуальном-то царстве!»
Но лес виртуальный — обычного леса слаще:
Вкруг принца Ивана — цветы, волшебные чащи…
И вошла Алёнка в тот пруд — по колени, по грудь, по плечи…
И растворилось в экране всё её человечье.
…Вот идут ввечеру по тропе два поддатых копа.
А на пеньке — ничего, кроме трусиков да лаптопа.
Ну, ментам, ясный пень, не сродни особенное витийство:
«Оформляй, слышь, Серёга, изнасилование и убийство».
Сыну Марины Мнишек
«...есть предположение, что петля не задушила его;
он замёрз»
(Исторические хроники)
висит в петле трёхлетний ребёнок
таков ему дан конец
зовут (иль уж «звали»?) — Иван Ворёнок
ну, то есть — изменник, лжец
в петле, на морозе, некуда деться,
снег плотно забил ему рот,
и пляшет, пляшет детское тельце
от ветра — иль бог разберёт
когда меня снова родят в этом мире,
я снова буду кричать…
пусть камнем! пусть крысой! очком в сортире!
но не — человеком — опять
***
расплету свою косу на три длинных речки-ручья
вот эта, седая, пусть будет словно ничья —
точнее, моя — ледяная подруга зим
соль моего ума смертельна другим
второй ручей — ярок и чёрен, горяч, как смола...
сожгла в себе человека, пока его отплела
он тоже лишь мой — бунт, одинокий гнев,
который срывался порою в любовный напев
а эту — русую, нежную женщину-прядь —
не знаю, ей-богу, кому из людей отдать
пущу её по ветру — пусть разлетится, как прах,
который осядет в любых — и ничьих руках