Давид Гай
Упакованная луна
Роман
То, что сжимают – расширяется.
То, что ослабляют – укрепляется.
То, что уничтожают – расцветает.
Кто хочет отнять что-нибудь у другого,
непременно потеряет своё.
Лао Цзы
Самая большая вина русского народа в том, что он всегда безвинен в собственных глазах. Мы ни в чем не раскаиваемся. Может, пора перестать валять дурака, что русский народ был и остался игралищем лежащих вне его сил?.. Удобная, хитрая, подлая ложь. Всё в России делалось русскими руками, с русского согласия, сами и хлеб сеяли, и веревки намыливали. Ни Ленин, ни Сталин не были бы нашим роком, если бы этого не хотели.
Юрий Нагибин, 1994 г.
Ни Путин.
Давид Гай, 2022 г.
Человек – это животное, которое сошло с ума. Из этого безумия есть два выхода: ему необходимо снова стать животным, или же стать большим, чем человек…
Карл Юнг
1
Дом глазел на меня с прищуром, исподлобья – что за птица залетела и откуда; сруб двухэтажного строения, много лет поливаемый дождями, полоскаемый снегами, обдуваемый ветрами, напоминал заброшенного, убогого, неприбранного, карзубого, одиноко мыкающего век старика с глубокими боро-здами на лице, как при неровной вспашке. Дом понурился, скукожился, бревенчатые бока почернели, из щелей торчала пакля, его давно не ремонтировали, не красили. Заделка паклей щелей по-русски именовалась конопатка – я узнал мудреное словцо с помощью интернета, искал аналог в английском и нашел – caulking.
Конопатка выталкивала на поверхность дурацкий стишок, услышанный от вспоминавшего детство деда: “Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой, а я дедушку не бил, а я дедушку любил…” Конопатый, как я выяснил, означает “рябой, веснушчатый”, к заделке щелей не имеет никакого отношения – просто созвучие и не более.
В этом доме, когда-то единственном двухэтажном на всей улице подмосковного города, родился мой дед, и этот непреложный факт затейливой его биографии привел меня, жителя Нью-Йорка, сюда.
В поездке меня сопровождал старинный московский друг деда, я обращался к нему “дядя Генрих”, а он ко мне – “Кирилл”, иногда “Кирюша”. Он отреагировал на дом, показалось, сокрушенно-разочарованно – вот, оказывается, в какой халабуде обитал его дружбан… А я воспринимал увиденное как мертвую оболочку, хитон мухи, из которой паук времени высосал содержимое. Здесь жили люди, надо думать, невысокого достатка, иначе перебрались бы в более приемлемое жилье – вон по соседству какие отгрохали кирпичные хоромины, крытые жестью и светлой черепицей…
В ранний час выходного дня обитатели дома спали, двор пустовал. Дед вспоминал: первый этаж делили его семья и родные сестры отца: врач Роза с мужем, учительница Маня с дочерью и еще старушка с племянницей, приехавшие из города Касимова на Оке. Окна дедовской квартиры с остекленной верандой смотрели на огороды, клумбы с цветами и деревянный туалет, куда ходили по малой и большой нужде все жильцы. Внутри холодного сортира, зимой с корками льда вокруг дыры, называемой “очком”, на гвоздике висели аккуратно нарезанные и подсушенные полоски газеты “Правда” – о туалетной бумаге тогда и понятия не имели. Я воспринимал этот рассказ как нечто фантасмагорическое, потустороннее, из какого-то другого века, но никак не 20-го.
Дом имел достопримечательность: будучи самым высоким и приметным, он вывешивал флаг на праздники 1 мая и 7 ноября. Флагом ведал Ильгин, живший на втором этаже, чьи окна смотрели на улицу. Дед ворошил в памяти: в процессе водружения флага на фасаде, аккурат под окнами Ильгина, участвовали, словно в ритуале, все обитатели в виде сторонних наблюдателей. Ильгин ставил лестницу-стремянку, забирался наверх и приколачивал к бревну сруба древко с алым полотнищем.
Ильгина соседи не любили, за глаза называли стрикулистом (еще одно незнакомое мне заковыристое слово, обозначавшее “ловкач”, “проныра”, “прохиндей”. Взяв курс русского языка в Гарварде, я уже имел представление о невиданном богатстве лексики).
В престижный университет я попал благодаря отличной учебе и успехам в спорте. Занимался фехтованием на сабле, тренером был мой отец Семен, бывший чемпион СССР. Фехтование в Америке развивали многие тренеры из Советского Союза, мат у них не сходил с языка: американские ученики все равно не понимали… Я же обесценную лексику освоил достаточно рано, однажды пострадав от излишнего знания. В одном из сабельных поединков на международном турнире выразил недовольство решением судьи, непроизвольно вырвалось: “У, блядь!”, судья мигом показал желтую карточку, а мог и красную. Рефери был канадец с предками из Украины, русские нецензурные слова и фразы он, оказывается, хорошо знал.
Впрочем, “стрикулист” не относился к арго, в обиходе использовался часто.
А еще дед запомнил, как недобро зырился его отец, задрав голову и наблюдая за стараниями Ильгина, укреплявшего древко флага. Он терпеть не мог красные полотнища, под которыми ходили на праздничные демонстрации толпы людей и которые украшали фасады советских присутственных мест. На эту тему, понятно, не распространялся, но после смерти Сталина своей нелюбви от 12-летнего сына не скрывал. Тогда же Даня, мой будущий дед, узнал, что отец его сидел по политическому обвинению и чудом вышел из тюрьмы, а мужа сестры Мани расстреляли в 1938-м. Отец рассказал Дане: по достоверным сведениям, Ильгин строчил доносы. На партсобрании коллега-сосед шепнул, указав на обложку брошюры вождей революции: “Смотри – что у Ленина спереди, у Сталина сзади”. Имел в виду инициалы В.И. и И.В. После доноса схлопотал “десятку” и узнал от следователя, кто на него настучал. В лагере уцелел, вышел по амнистии после кончины вождя и крепко побил доносчика.
Дед начал соображать, что к чему в стране, где суждено было родиться, после 5 марта 1953-го, о чем подробно поведал в многостраничной саге. Я неоднократно перечитывал место, в котором он описал безумную пьяную ночную исповедь отца, праздновавшего смерть тирана и не побоявшегося открыть мальчугану правду. Дед неоднократно вспоминал ту ночь своего прозрения, открываясь для меня новыми стеклышками затейливого калейдоскопа…
С Ильгиным судьба обошлась жестоко – в начале 50-х его единственный сын погиб, наказанный за богохульство. Так отпечатались в моей памяти очередные откровения деда. Виталий Ильгин учился в военной академии, готовившей политработников-комиссаров. С двумя друзьями приехал домой отметить день рождения. Крепко выпили, нелегкая занесла их на кладбище, где парни начали соревноваться, прыгая через могилы – кто на спор одолеет самую высокую ограду. Виталий неудачно прыгнул и повис на острых пиках ограды, пропоров живот. “Скорую” вовремя не смогли вызвать, и он, истекая кровью, окочурился. (Слово это я долго заучивал, но произносить правильно так и не научился)…
Таких похорон улица еще не видела. Прибыл личный состав курса, военный оркестр играл траурную музыку, гроб с телом Виталия несли на руках до автобуса, направлявшегося на то самое кладбище. Соседи молча провожали в последний путь. Один из них, дед отчетливо услышал, пробормотал: “Кощунник” и добавил: “Бог, он все видит…”
“Кощунник” пополнил мой список заковыристых, вкрадчивых, воинственных, ворчливых, поучительных и иных слов, которые прошли мимо в период изучения русского языка в Гарварде.
Кто теперь живет в дедовской квартире, было неизвестно. Заходить туда я не захотел – после стольких утекших лет его дух начисто испарился.
К поездке в Москву я готовился основательно. Проштудировал описанные дедом в повести эпизоды чудесатого детства, сделал пометки. Он часто вспоминал заполошные годы, я слушал и кое-что не ленился заносить в специальную тетрадку. Помогли и “Разрозненные мысли” – дедов дневник, обнаруженный в архивных бумагах. Мысли такие одолевали его постоянно, однако дневник вел от случая к случаю. Но и содержавшееся в нем подвигало на некое осмысление дедова угловатого пути в жизни и литературе.
До этого в России я побывал единожды – на турнире “Московская сабля”. Еще до поступления в университет. Поселился с отцом-тренером в шикарном отеле на Тверской улице. Семен показал дом у Покровских ворот, где жил в раннем детстве, и последнюю квартиру на улице Тухачевского, откуда отбыл в эмиграцию в 1991-м. На родину деда в подмосковное Раменское мы однако не сподобились съездить ввиду острой нехватки свободного времени, могилам родных не поклонились – к крайнему огорчению деда, поручившего нам эту миссию. К близкому другу деда смогли заскочить всего на пару часов. Дядя Генрих настолько растрогался, что пролил слезу.
Нынешний приезд я спланировал на три дня. Российские порядки были мне ведомы: не хотелось заниматься унизительной и прискорбно-глупой процедурой регистрации в полиции. Если находишься в стране не более трех суток, регистрация не требуется. Я решил уложиться в отпущенный срок.
Остановился у дяди Генриха на улице Врубеля. Дед рассказывал, какие замечательные дни друзья проводили в поселке художников недалеко от “Сокола”, среди садов, хвойных и лиственных деревьев, изумрудной травы – природа щедро вторглась в городской пейзаж. На Новый год однажды гости катались на санках по свежей пороше, оглашая поселок неприличными частушками… Увы, островку заповедности остава-лось недолго жить – в 90-е новые русские оккупировали поселок, снесли часть старых построек и возвели дворцы безвкусной архитектуры, с претензией на классический стиль – с дурацкими колоннами, неуместными портиками, эркерами и прочей декоративной мишурой.
Тогда же на улице Врубеля появился 30-этажный домина с подземными гаражами. Улица стала шумной, вечный трафик… Но тогда, в пору молодости деда, это, по его признанию, был рай.
Я рая уже не застал. Зато приязнь хозяина ощутил в полной мере. Он окружил заботой и вниманием, иногда чрезмерными – словно расплачивался со мной теплом, недоданным деду ввиду разлуки с ним (дед покинул Россию в 1993-м). Впрочем, дважды они виделись: дед пригласил друга в Нью-Йорк и в Калифорнию, в итоге родился снятый и смонтированный дядей Генрихом фильм, я с удовольствием посмотрел его – ходивший тогда пешком под стол, изредка попадал в кадр…
– Ни один человек не богат настолько, чтобы купить свое прошлое, – меланхолично произнес дядя Генрих. Наверняка цитата, неизвестно откуда взятая, мне, во всяком случае. Мой спутник немало лет занимался полиграфией, был книгочеем, собрал отличную библиотеку. Начитанности его дед завидовал. Сейчас сказал весьма к месту, и характерный посыл рукой в направлении дома говорил о том, что погружается в назидательные миражи прошлого, пробуя связать их с бесстыдной сегодняшней реальностью.
– Скажи, Кирюша, испытываешь волнение при виде более чем скромного обиталища твоего деда Даниила Дикова? – прозвучало слегка высокопарно. – Задача, которую ты перед собой поставил – написать книгу о нем – ее исполнение во многом зависит от твоих переживаний, не так ли?
– Ты прав, дядя Генрих. Между прочим, на этой улочке почти восемьдесят лет назад он едва не погиб. Отразил случай этот в некоторых книгах. Помнишь?
Дядя Генрих имел особенность моментально не отвечать, длил секунду-другую, пока созревала мысль. Вот и сейчас чуть промедлил:
– Что ты имеешь в виду?
– Только началась война с немцами, мой прадед добровольцем ушел на фронт, ему уже было сорок пять, прабабушка родила Даню и с… как это по-русски?.. с грудничком на руках вышла погулять. И тут ее приметила “рама”…
– Припоминаю…, – прозвучало после паузы.
В наших с дедом беседах эпизод с немецкой” рамой” занимал особое место – и всякий раз всплывали ранее опущенные детали. Не придумал ли дед эту байку, не сработало ли писательское воображение? – порой закрадывалось сомнение и тут же отбрасывалось – такое не придумывают.
“До сих пор не могу убедить себя в том, что моя младенческая память не была собственной, незаемной, возникшей из моего видения и чувствования, а причудливо соткалась из чьих-то рассказов, знакомых сызмальства и осевших в ячейках мозга. Элементарный здравый смысл указывал на тщету моих упований относительно столь рано развившегося рефлекторного сознания, однако я с наивным упрямством никак не мог смириться с взятыми, выходит, взаймы, напрокат ощущениями и азартно, до слез, всячески доказывал, что п о м н ю метровой глубины траншею для укрытия жильцов нашего дома на случай бомбежки, выкопанную за сараями уходившим в ополчение отцом; сухой треск пулеметной очереди, когда за мамой, застигнутой врасплох на улице, прижимавшей живой запеленатый комочек, то есть меня, вдруг начал гоняться немецкий воздушный разведчик на двухфюзеляжной “раме”, каким-то образом залетевший в наш не воевавший город в 45 километрах к юго-востоку от Москвы; п о м н ю внезапный приезд с фронта в октябрьский день безумства и паники дяди Шуры, майора контрразведки, запретившего матери уходить с беженцами, ибо шансы выжить с грудным младенцам на руках были ничтожно малы; п о м н ю раненого отца с бородой, впервые увидевшего меня в Лефортовском госпитале через четыре месяца после моего рождения. П о м н ю еще много чего, хотя никак не мог этого помнить”.
“Город покуда не бомбили, мать без опасения гуляла со мной на руках – коляски не было. Неширокая, еще не сплошь застроенная улица одним концом упиралась в рынок, другим – в поросший высокой травой пустырь, где паслись коровы и козы. От железнодорожного полотна и станции улицу отделяло не более трехсот шагов, и жители деревянных домишек засыпали под неумолчный перестук колес эшелонов. Днем эшелоны шли редко, зато ночью земля гудела.
То ли близость станции, то ли приметный ориентир – наш двухэтажный дом, но однажды над улицей, едва не касаясь печных труб, протарахтел немецкий самолет-разведчик, который на фронте окрестили “рамой”. Застигнутая врасплох у высокого штакетного забора мать при виде и впрямь напоминавшего раму двухфюзеляжного чудовища инстинктивно прижала меня к груди, втянула голову в плечи и замерла как вкопанная. Немец сделал резкий разворот и вновь летел над улицей, так низко, что мать (клялась потом, что не могло померещиться) увидела огромные застывше-беспощадные глаза летчика под очками шлема. Если бы не страшные глаза, она осталась бы стоять у забора, а тут, почувствовав полную беззащитность, побежала в противоположном дому направлении, точно птица, уводящая хищника от родного гнезда.
Самолет позволил себе спуститься низко, абсолютно уверенный в собственной неуязвимости. Так оно и было: войск в городе не было, зениток тем более, город находился в стороне от района боевых действий. Залетевший сюда разведчик спокойно мог наблюдать, фотографировать, в конце концов он удалился бы восвояси, не подвернись одинокая метавшаяся на дороге с каким-то свертком в руках женщина. В немце проснулся инстинкт сторожевого пса, особенно яростно кусающего убегающих.
Мать не слышала пулеметного треска, она только увидела перед собой впившиеся в землю буравчики и упала, ободрав кожу на локте, предохраняя меня от удара. Разведчик сделал новый полукруг и зашел с другой стороны. Мать успела отползти к забору и накрыть меня собой. Очередь прошила траву и подрубила штакетник, обойдя живую скрючившуюся мишень. “Рама” зло вильнула боками и улетела, окончив охоту.
Еще не веря, что осталась жива, мать несколько минут лежала не шелохнувшись, поднялась, доковыляла до нашей калитки, вошла на веранду, и у нее начался озноб. Накинула шаль, драповое пальто на толстом ватине – нервная дрожь не проходила. Самое удивительное, что, несмотря на падение матери и очевидное неудобство лежания на траве, я не проронил ни звука, продолжая спать”.
Картины эти отсканировались в мозгу и прокрутились кадрами кинохроники. Я вкратце пересказал тексты дяде Генриху, он подтвердил, что вспомнил, и глубокомысленно резюмировал:
– Жизнь от смерти порой миг отделяет. Могло случиться, что ты не имел бы деда Даниила, но, к счастью, не случилось…
Мы стояли у калитки дома, глядя на улицу: заасфальтированная, с давно истребленными подорожниками, лопухами, желто-солнечными одуванчиками, выглядевшими в траве крохотными цыплятками, с нежным пухом – дунь и разлетится – улица совсем не походила на прежнюю, из детства деда.
– Дядя Генрих, ты игры послевоенной поры помнишь?
– Игры? – переспросил, кажется, удивившись вопросу. – Мы из эвакуации вернулись в 44-м. Особых игр не было. Ну, тряпичный мячик гоняли, пряталки, “казаки-разбойники”, что там еще… Не ровняй московские дворы и здешние улицы – у Дани многое по-другому происходило.
– Он перечисляет: штандр, “ножички”, ходули, ловля майских жуков... А в школе – жостка, педилка, пристенка.
– Названия знакомые, но мы на улице Врубеля в это не играли. Пожалуй, только жостка в ходу была.
– Мальчишки подкидывали ногой тряпочки с песком, туго стянутые нитками у горловины?
– Верно. Главное – удержать жостку в воздухе как можно дольше, не дать упасть. Некоторые виртуозы по двести очков за раз набивали.
– “Ножички” – отголоски войны с немцами, – считал дед. – Чертился большой круг, делился поровну на две, три, четыре части, в зависимости от числа играющих, каждый занимал свою территорию, начинающий игру втыкал перочинный ножичек с открытым лезвием в “чужую” землю и отрезал кусок, присоединяя к “своей” земле. И твердое условие: отрезать дотуда, докуда дотягивался со “своей” территории, притом не опираясь на “чужую” никакой частью тела. Стоило кому-то захватить большую часть круга, как он слышал: “У, фашист проклятый!”
– Славная игра. Даня прав – отзвук войны. Не кажется ли тебе, дорогой Кирюша, что …– сделал запинку – что нынешние времена возродили незамысловатые “ножички”: раз – Абхазию с Южной Осетией отрезали, два – Крым, три – Донецк и Луганск? Только вместо лезвий – мины и снаряды.
– Интересная мысль. Я об этом не подумал.
– А ты подумай…
Мы сделали несколько снимков дома на смартфоны, дядя Генрих запечатлел меня на фоне строения, я – его; получилось и селфи, только очертания дома размылись на фоне наших физиономий.
Мы двинулись в направлении станции, а оттуда – на кладбище. Я покидал дом с неизбывной грустью навсегда прощающегося с прежде незнакомым и вдруг ставшим дорогим. На повороте оглянулся, увидел за деревьями и постройками часть окон второго этажа, померещилось – дом машет мне рукой и что-то произносит, но что, я не различил.
Мой спутник приблизительно знал дорогу – некогда с Даней совершил такую поездку и на всякий случай записал маршрут. Бумажка уцелела, четкий, скрупулезный, он ничего просто так не выбрасывал. Сейчас та бумажка была перед глазами.
Мы поднялись на мост и перешли в другую часть города. Идти следовало вдоль высыхающего озера с примыкающими корпусами ткацкой фабрики. По правую руку выстроились жилые кирпичные многоэтажки. Через минут сорок перед нами появились ворота кладбища. Далее ждало самое трудное – найти могилы моих прадеда и прабабушки. В бумажке-путеводителе говорилось об ориентире – памятнике директору завода Михалевичу. Завод был секретный, собирал гироскопы, в просторечии звался “панель”. Звучало пикантно в устах женщин, отвечавших на вопрос, где работают: “На Панели”. Дед оттрубил на заводе три года до поступления в университет. Рассказывал: учил его гений слесарного дела Фрайонов – один из первых рабочих, Героев Соцтруда за освоение космоса. Ничему толковому он деда не научил: тот как был безрукий, так и остался.
Гранитный памятник директору “Панели” возвышался над остальными могильными плитами и как бы демонстрировал былую власть и славу хозяина самого престижного предприятия города. “От Михалевича” требовалось мысленно провести диагональ, утыкавшуюся в то, что искали. Так и поступили, однако могилы родителей деда словно исчезли. Буйная растительность полубесхозной старой части кладбища затеняла имена и фамилии на памятниках и плитах. Дядя Генрих прочитал в записке: “В ограде в изголовье растет ясень. Рядом – могила фронтовика Бурова, фото с орденами и медалями вмонтировано в небольшой обелиск в виде сужающегося кверху каменного столпа”. Мы бродили возле могил, продирались сквозь свежие заросли и почти нигде не видели цветов, свежих и увянувших – сдается, усопших родственников потомки навещали не часто. Наконец, усталые и недовольные собой, обнаружили искомое.
При виде могилы я расстроился, дядя Генрих, судя по насупленным бровям, – тоже. На земляном холмике валялись попадавшие от ветра листья, сухие ветки, клочки оберточной бумаги, дырявый пластиковый пакет. Ограда проржавела, Martell (Мартель)могильная плита из серой мраморной крошки покосилась.
Дядя Генрих достал из сумки тряпки, смочил водой из литровой, предусмотрительно захваченной бутылки и стал протирать плиту с именами моих родственников Иосифа Давидовича и Доры Вольфовны. Я занялся холмиком – сгребал на газету листья, ветки, мусор. Уборка заняла с полчаса.
Дядя Генрих, как мог, укрепил плиту, покачал головой – это ненадолго.
– Выберу день и приеду с краской приводить ограду в порядок, – пообещал он. Придирчиво потрогал ржавые металлические прутья: – Крепко стоят, что удивительно. Ржавчину можно наждачной шкуркой снять…
Хозяйственный мужик, он знал в этом толк.
Мы положили на могилу букет полевых цветов, купленных у кладбища. Тряпки и газету выбросили на свалку неподалеку. Помыли руки из бутылки и присели отдохнуть на скамейку у выхода.
– Запомни дорогу, – строго произнес мой спутник. – Коли со мной что случится, сам будешь за могилой следить. Дани уже нет. Тебе как младшему в семье положено.
Я не мог определить свое состояние: будоражило новое, неосознанное до конца, знобко-тревожное, влекущее, взыскующее чувство; впервые я ощутил незамечаемую прежде связь с теми, кто жил до меня и кого никогда не видел. Судьбы дотоле непонятных мне людей становились как бы моими, входили в мою оболочку естественно и требовательно, говоря: теперь ты нас знаешь не понаслышке, помни и не теряй нас в душе. Ты был бы совсем другим, если бы не было нас…
Часы показывали половину двенадцатого. Начинали донимать жара и безветрие. Дышалось, правда, куда легче, чем в августовскую погоду в Нью-Йорке. Согласно подтвержденной вчерашним телефонным звонком договоренности, нас ждала бывшая соученица деда. Она пояснила: от кладбища до ее дома в поселке Холодово на машине минут двадцать.
Мы вышли за кладбищенские ворота и двинулись в направлении станции. По пути купили с рук роскошный букет гвоздик с крупными алыми бутонами. Расплачиваясь, дядя Генрих с усмешкой произнес: “Один наш оголтелый нацпатриот утверждал: “Ну что за страна Америка – дети не плачут, собаки не лают, цветы не пахнут, женщины не любят…” А ну, Кирюша, проверь, пахнут ли эти цветы?” Я понюхал – гвоздики источали приятный запах корицы.
К букету мы присовокупили купленную мной в Нью-Йорке коробку бельгийских шоколадных конфет.
Дядя Генрих нажал кнопку смартфона и вызвал такси. Сервис предоставлял Яндекс. Можно было заказать и Uber – города Подмосковья, как я уже знал, не отличаются в этом отношении от американских. Набрал адрес, куда ехать, наши координаты уже были обозначены, в том числе на карте, и через минут семь-восемь подлетела “Шкода”. За рулем сидел черноволосый парень, смахивающий на кавказца.
Тянувшаяся вдоль железнодорожного полотна трасса оказалась незагруженной, мы быстро домчались до дома Башмаковой. Подъезд бетонной 9-этажки был открыт, код или домофон использовать не требовалось. Лифт довез до 6-го этажа, на стенке черным фломастером было выведено: Fuck Tanya. Я улыбнулся – почти Бронкс.
Нас встретила невысокая крупная женщина с брылястыми щеками (еще одно обожаемое пополнение моего русского словаря –обычно добавляют: “как у бульдога” – применительно к даме звучало бы крайне невежливо, грубо). Крашеная блондинка молодилась, скрывала возраст, но зубы…, зубы выдавали, впрочем, если бы сверкнула голливудской улыбкой коронок с прозрачной эмалью, эффект получился бы неважный ввиду несоответствия остального стандартам ухоженности.
Мы познакомились. “Светлана Васильевна”, – представилась хозяйка. – Можно Светлана или просто Света, – сняла естественно возникший барьер, когда люди видятся впервые.
Я вручил гвоздики и конфеты, хозяйка расцвела: “Господи, мне цветы сто лет не дарили! И за конфеты спасибо…”
К приему гостей она подготовилась основательно, стол под бежевой скатертью в гостиной был уставлен тарелками с едой: тонко нарезанная колбаса с вкраплениями жира, студень, соленая капуста, маринованные грибы, миска свежего салата – помидоры, огурцы, редис, зеленый лук… Мы помыли руки, уселись, Светлана Васильевна принесла дымящуюся картошку и запотелую бутылку “Русского стандарта”. Я почувствовал, что проголодался.
– Давайте, господа, помянем раба божьего Даниила, усопшего не на родине, а в чужом краю, – начала она много-значительно-протяжно, как поминальную молитву. Меня покоробило, дядя Генрих насупился. – Я с твоим дедушкой, Кирилл, дружила в школьные годы. Переехал он в Москву и пропал с горизонта. Об отъезде в Америку уж и не говорю. Вечная ему память. Не чокаемся….
…Я нашел Светлану Васильевну случайно. Разбирая архив деда, наткнулся на конверт с несколькими фотографиями группы пожилых людей и письмом на русском. Некая Башмакова сообщала, что нашла адрес деда в интернете через литературный журнал, который он редактировал. “Я та самая Света, с которой ты целовался на школьном дворе. Мы, твои бывшие соученики, пару лет назад объединились в социальной сети “Одноклассники” и приглашаем тебя войти в нашу группу. Там Таня Шепель, Элла Козлова, Витя Андрианов, Коля Сковпень и др. Надеюсь, ты помнишь наших девчат и ребят… Многих, к сожалению, уже нет в живых, но остальные с удовольствием дружат и общаются. Присоединяйся, нам есть что вспомнить…”
Я начал поиск. Отыскать Светлану Башмакову оказалось несложно через “Одноклассники”. Написал ей, сообщил свои координаты, в течение месяца она откликнулась; узнав, что дед умер, прислала по имэйлу сочувственные слова, вроде бы вполне искренние. Я позвонил ей в Раменское, поблагодарил за память и намекнул, что собираюсь в Россию встретиться с теми, кто знал деда. Светлана: “Буду рада повидаться”.
Сейчас мы пьем водку, закусываем крепко начесноченным студнем (в моей калифорнийской доуниверситетской жизни это русское блюдо неизменно присутствовало во взрослых застольях, его замечательно готовила бабушка Вера) и слушаем рассказы раскрасневшейся от выпитого хозяйки.
– Так вот, Даня, позволь по-свойски так его называть, – обращаясь ко мне, – не ответил на мое письмо, не прислал фотку, как я просила. Загордился: как же, большой писатель, или уже болел в ту пору, я не знаю, но ответа не дождалась. Между прочим, Кирилл, мы с твоим дедушкой симпатизировали друг дружке, может, и любили; помню, несколько раз вечерами, когда в школе никого не было, во дворе на лавочке целовались взасос, он расстегивал на мне маркизетовую блузку, но дальше дело не шло. Извини, что такие подробности выкладываю, ты взрослый, тебе, как понимаю, важно всё знать. Так вот, он мог стать у меня первым. Мы однажды вчетвером в Тарусу ездили, это такое замечательное место на реке Оке: Даня, я, Надька Синицына и Игорь, дружок Данин, фамилию не помню. Заночевали в стогу, Надька после аборта, Игорю не дала, я готова была – романтика, умопомрачительные щекочущие запахи … Ты знаешь, что такое стог сена? Как по-английски будет?
– Я знаю. Haystack.
– Ишь ты… Где ты так по-русски наловчился? Наверное, Данино влияние. Ну, короче, готова расстаться с девственностью, а дедушка твой не проявил настойчивости. Он вообще нерешительный. Выскажу предположение, что и в дальнейшей жизни не ведущим в отношениях с бабами был, а ведомым. А как ты, Кирилл, по этой части? Подружку имеешь?
Я уклонился от ответа.
– Позвольте, уважаемая Светлана Васильевна, не согласиться, – выступил дядя Генрих. – Очень даже решительным был Даниил. Сужу по личным наблюдениям. Женщинам он нравился, недостатка в них не ощущал. Увлечения его громкими были, не таился, не скрывал. Кто из нас без греха…
– Ну, не знаю… Думаю, еще отражалось в поведении, поступках: Даня стеснялся еврейства своего, переживал, отсюда робость. В классе всего два еврея было – он и Аксельрод. Мы на эту тему не говорили, но я чувствовала…
Возникла пауза. Касаться еврейской темы мне не хотелось. Отчасти скрытая сторона жизни деда не была ясна мне самому, и не с Башлыковой же обсуждать. Дядя Генрих понял мое состояние и увел разговор в сторону, начал выспрашивать хозяйку о семье, детях.
– Муж помер три года назад. Онкология, – Светлана Васильевна глубоко вздохнула и допила остававшееся в рюмке. – Двое детей: сын и дочка, трое внуков. Сережа в Москве обитает, строитель, Маша – чиновница, в нашей мэрии пост занимает. У обоих вторые браки. Помогают мне – на пенсию не больно-то проживешь. А вы, Генрих, женаты? – и вкрадчиво скосила глаз.
Разговор под водку двигался ни шатко ни валко, зайчиком перепрыгивал с одного на другое, я понял, что больше ничего нового о деде не узнаю. Девочки появились в 7-м классе, до этого – раздельное обучение, одни мальчишки, про забубенных великовозрастных дружбанов деда, красочно описанных им, Светлана ничего не знала – их к приходу девочек успели исключить из школы.
А между прочим, жаль, что нельзя найти и расспросить кого-то из этих бандитов – вот кто мог поведать разные чумовые истории… Увы, никого из них давно нет в живых: по словам деда, Тит погиб в тюрьме при невыясненных обстоятельствах, Цымбу нашли на путях перерезанным электричкой, следы Боцмана затерялись. Дед поделился с читателями, что вытворяла эта троица, и бьюсь об заклад – большинство не поверило автору. В советской школе такие безобразия? Однако все правда – дед в разговоре со мной подтвердил. Взять Тита. Отпетый пятнадцатилетний тип, даже не второгодник, а третьегодник, он отмачивал те еще штуки. Дед писал, что называется, с натуры. По вкусу пришлась Титу новая “англичанка” Софья Петровна, Софочка – милая, невинная выпускница пединститута, красневшая по поводу и без повода. Он пылал от избытка чувств и придумал такое развлечение. Едва Софочка склоняла белокурую кукольную головку над классным журналом, размышляя, кого бы вызвать к доске, Тит вставал за партой и приспускал брюки, демонстрируя прыскающим в кулачок двенадцатилетним оболтусам вполне мужской предмет под волосами. Хитрость заключалась в том, чтобы успеть натянуть брюки до того момента, как Софочка оторвется от журнала и поднимет голову. Дважды Тит промахивался, и Софочка падала в обморок… А чего стоила скрытая прогулка упомянутой троицы во главе с Титом под станционную платформу… Однажды они соблазнили наивного Даню пойти смотреть “телевизор”. Ничего не подозревавший, он поплелся с троицей и… оказался под платформой, где омерзительно пахло собачьими и человечьими испражнениями. Смекнул, что становится соучастником чего-то плохого, однако удирать было поздно. Он увидел, как троица всматривается в щели между досками платформы, подглядывая под юбки ожидав-ших электрички женщин, а Цымба просовывает в щель остро отточенную камышину и резко толкает ее вверх. В ответ – визг и мужской разъяренный голос: “Ну, гад, я ему сейчас яйца оторву!” Троица мигом смылась, бросив Даню, который улепетывал в сторону рынка, подгоняемый ужасом.
…За несколько секунд я проделал путь деда под платформу и сумасшедший бег в страхе возможной расправы. Куда-то в сторону ушли разогретые выпитым откровения Башмаковой. Вернувшись за стол, я вдруг захотел увидеть ее юной, целующейся с дедом на лавочке взасос, и не смог. Нестройная, колеблющаяся, как занавеска под ветром, картина эта перекрывалась куда более зримыми фокусами со спущенными штанами на уроке английского и “телевизором” под платформой.
…Пора было закругляться. И тут хозяйку прорвало.
– Не любил Даня Россию, зло, мстительно о ней писал. Что плохого родина ему сделала? Хоть и еврей был, работал в большой газете, много печатался, за границу ездил, но не любил! Сужу по его книгам, некоторые смогла достать и прочесть. Не любил! – и пристукнула стаканом с водой как бы в подтверждение.
Я не ожидал такого поворота. Резануло: хоть и еврей был… Надо что-то ответить.
– Никакой злобы, мстительности я не обнаружил, – опередил дядя Генрих. – Покинул Россию потому, что предчувствовал грядущие скверные перемены и не желал в этом участвовать. Сильно сомневался, что вдруг, как по волшебству, все демократами, либералами заделались. Выгодно было таковыми считаться, вот люди и провозгласили себя демократами. “Назад дороги нет!” – как мантру повторяли на митингах на Манежке. А на поверку вышло – сами видите. Он на сей счет хорошо высказался в романах…
– Но вы же не уехали! – Светлана с напором.
– Я – другое дело, – отрезал.
– Считаете – я несправедлива? Ну, а роман о Путине? 2012 года выхода. Ни Крыма еще нет, ни Лугандонии. Путин в облике Дракона – помните обложку? Маша достала по своим каналам, дала почитать. Кошмар! Единственный из класса вызвался казнить выращенную ребятами утку. Злодей какой-то из подворотни! А свидетельства долбаной шпионки немецкой Ленхен, в Дрездене в доверие к Людмиле втершейся: и лупил, оказывается, Путин женушку, и изменял ей, и вообще, садист. А издевательская история, напрочь выдуманная, про внебрачного сына путинского, зачатого в Гансонии, читай – в Германии, который судит отца… Да там что ни страница, то поклеп: обожает Верховный Властитель змей, держит на даче террариум, а заодно подразделение ПВО на случай атаки с воздуха…
– Светлана Васильевна, это же особый жанр: реалии перекрещиваются с антиутопией, – возразил я.
– Не знаю, какая там утопия, а вышла клевета! – не унималась Башмакова. – И что это за клон, который должен заменить президента? Даня отправил Владимира Владимировича на тот свет в марте 2017-го, угробив в вертолетной катастрофе. Очень, видно, хотелось счеты свести с ненавистным главой великой страны, за которого весь народ наш проголосовал на выборах. Придумал Даня сцену с Апостолом Павлом, вызвавшим душу Путина на Частный суд. Мытарил Апостол, изводил, ядовитые, коварные вопросы задавал – тут и взорванные дома с жильцами, и Беслан, и прочее, сомневался в вере его христианской…А вы говорите: не злобствует автор…
Я молчал. Дядя Генрих криво улыбался. Развивать дискуссию не имело смысла. Башмакова почувствовала и тоже утихла. Мы распрощались.
С полной версией романа вы можете познакомится в бумажной версии журнала